Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [2]

Темой второй по своему месту в трилогии (и в основном подготовленной) монографии является кризис и перелом в отношениях между Западной и Восточной Европой и вместе с тем в судьбах общеевропейской войны. Ее главные разделы: I. Крестьянско-казацкое восстание в Московском государстве, именовавшееся «балашовщиной» (1633–1634 гг.)[2]; II. Поляновский мир 1634 г.[3], кризис русско-шведских отношений и Штумсдорфский мир 1635 г.[4], открытое вступление Франции в войну с Габсбургами; III. Эпопея Жака Русселя[5], католицизм, протестантизм, православие и ислам, борьба за объединение против католицизма остальных христианских церквей в 30-х годах XVII в.; IV. Место и роль Турции в восточноевропейской и западноевропейской политике в 30-х годах XVII в.

Это резюме второго звена трилогии совершенно здесь необходимо как мысленный мост между предлагаемой книгой и той, которая вышла в 1970 г. и которая касается уже 40-х годов XVII в.

В возникновении и в судьбе всего труда в целом особую роль играла тема о роли России, т. е. русской дипломатии и так называемой Смоленской войны 1632–1634 гг., в истории Тридцатилетней войны. Автор принял на свои плечи все незавидное бремя первооткрывателя… Мое заявление об обоснованности такой исследовательской темы встречало скептическое отношение. Я же со своей стороны видел не только перспективность темы, что вполне подтвердилось последующими разысканиями по архивным и опубликованным источникам, но меня в научной деятельности всегда манила и та сторона, которая называется первооткрытием. Да, историографическая традиция исключала и делала как бы невероятным соединение этих двух сюжетов. Максимум, что допускал шаблон для XVI–XVII вв., — это изучение торговых связей русских купцов с западными.

О существенном воздействии военно-политической силы Московского государства на Западную Европу не могло быть и речи. Нетрудно видеть, что покуситься на эту традицию и солидно обосновать свое покушение значило действительно сделать открытие. Оно рождалось в моем сознании в процессе сопоставления и выявления новых и новых документальных данных, но нельзя упустить и того, что оно было зачато в годы великого исторического столкновения нашей страны с нацистской Германией — преемницей всего реакционного, что накапливалось в многовековой прошлой германской истории[6]. Именно переосмысление в грозовые годы войны «русско-германской» исторической темы поощрило, в частности, и пересмотр проблемы «Россия и Тридцатилетняя война» (как, впрочем, и ряда других вопросов о месте России в историческом прошлом среди европейских политических сил).

Если бы надо было дать общее заглавие моей трилогии, я позаимствовал бы для такой цели название одного из разделов вступительной части третьей книги, а именно: «Мыслима ли история одной страны?» Эпоха Тридцати летней войны — всего лишь некоторый исторический факт, служащий своего рода экспериментальным материалом для рассмотрения этой темы. Следовательно, в плане сложившейся к тому времени системы европейских государств вслед за заглавием мог бы стоять подзаголовок: «На примере эпохи Тридцатилетней войны».

Чтобы сама идея «системы государств» была соотносима с конкретной исторической действительностью, надо было со всей возможной полнотой показать неистинность традиционных, привычных, незамечаемых рассечений и противопоставлений. Так, в третьей книге была продемонстрирована ложность почти общепринятого мнения о взаимном безразличии и пропасти между французской Фрондой и Английской революцией. Однако сложнее и перспективнее оказалась задача засыпать пропасть между политической историей России и остальной Европы, словом, «воссоединить Европу» применительно к избранному времени — ко второй четверти XVII в. Слово «воссоединить» употреблено здесь отнюдь не в том смысле, который исключал бы рассмотрение антагонизмов и конфликтов, но в смысле научного охвата всего этого объекта в целом. История исторической науки в силу разных причин привела к значительному отщеплению истории России от «всеобщей истории». Особенно остро это видно применительно к такому относительно раннему времени, как XV–XVII вв. Преодоление традиционного обособления России от Европы необходимо означало бы пересмотр и обогащение самих методов историка, особенно историка международных отношений. Таким образом, теоретический поиск и конкретно-исторический очень отчетливо взаимодействуют как раз в данной ситуации — при преодолении искусственного раздела исторической науки на «всеобщую» и «отечественную».

Есть и некоторые специальные методические трудности, с которыми я встретился, обратившись к занятиям «русистикой». В частности, вот одна из них, довольно характерная. Западные историки отнюдь не считают ненаучным, цитируя тексты XVI–XVII вв., несколько модернизировать их язык, как и орфографию. Такое цитирование источников в общем является общепринятым, в том числе даже в самых академических сочинениях историков. К тому есть веские причины. То, что было нормой, на прошедших этапах истории того или иного языка, не исчезает вовсе, уступая место новым нормам, но очень долго сохраняется в малообразованных и периферийных общественных кругах. Поэтому устаревшие тексты невольно воспринимаются нами несколько свысока: они ассоциируются с современными архаизмами и провинциализмами. Образ автора текста помимо нашего сознания из «старого» превращается в «старомодный», мы снисходительно прощаем ему какую-то недостаточную образованность, неумелость и провинциальность, либо, напротив, смешноватую манерность. Ничего этого на самом деле не было в рамках языковой культуры своего времени. Западные историки не хотят, чтобы читатель ощущал своих предков как «наивных» — они переводят его речь на язык современного передового человека. Никто не усматривает в этом нарушения интересов исторической науки, и только филологическая наука заинтересована в интактных древних текстах. Упорство «русистов», оправдываемое академизмом, делает историю России прошлых веков несколько дикой. Иные специалисты замечали этот психологический крен и пробовали перешибить традицию цитирования, противопоставляющую в восприятии читателя умному автору курьезного предка. Так, М. Н. Тихомиров пришел к выводу о назревшей необходимости цитировать древнерусские тексты в исторических сочинениях (разумеется, речь не идет об археографических изданиях) в переводе на современный русский язык, но не встретил понимания… Разумеется, перевод старых текстов на современный русский требует не максимализма, а минимализма и величайшей осмотрительности, но сказанное объясняет, почему я присоединился к М. Н. Тихомирову (с которым мы обсуждали этот вопрос) и предлагаю читателю все цитаты из русских документов XVII в. в минимально модернизированной редакции или с приведением в скобках параллельных оборотов.