Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [109]
В чем же состоял замысел Русселя и Густава-Адольфа? Они решили воздействовать на московское правительство его же собственным козырем. Московское правительство, предлагая через Русселя Густаву-Адольфу польскую корону, несомненно, исходило из того расчета, что в случае согласия Густаву-Адольфу придется предпринять военное вторжение в Польско-Литовское государство (как собирался действовать и Бетлен Габор); при этом он должен будет искать военного союза с Москвой, и Москва сможет продиктовать свои территориальные и политические условия будущему польскому королю[361]. А Густав-Адольф теперь с помощью того же Русселя перенес акцент на вопрос о согласии польских панов на его избрание и тем самым пугал Москву возможностью получить польскую корону мирным путем, без военного давления и, следовательно, без московской помощи. Мало того, в перспективе Московское государство оказалось бы соседом сильного польско-шведского государства, не успев ничего вернуть из своих потерь времен смуты и интервенции. Ясно, что известие о миссии Русселя должно было заставить Москву поторопиться с объявлением войны Польше. Так и случилось.
Руссель очень энергично принялся в декабре 1630 г. выполнять обе части своей миссии: и подсобную — польскую, и главную — русскую. По-видимому, ему следует между прочим приписать появление в Москве в декабре 1630 г. провокационных «вестей» о близком выступлении поляков («литовских людей и русских воров порубежных мужиков»)[362], породившее серьезную военную тревогу: рассылку царской грамоты о переходе на военное положение по 19 городам, экстренную ревизию военной готовности порубежных крепостей, ряд чрезвычайных мероприятий Пушкарского приказа[363]. В связи с этой тревогой стоит, несомненно, и срочное принятие 30 декабря всех предложений уже заждавшегося Александра Лесли о найме иностранных полков[364]. Но свой главный ход Руссель сделал в январе 1631 г.: он прислал из Дерпта на имя Михаила Федоровича и патриарха Филарета Никитича донесение о своем свидании с Густавом-Адольфом, о своем новом высоком посте полномочного шведского посла «ко всему миру в Польше» в связи с открывающимся в Варшаве сеймом, о своем решении остаться пока в Риге и послать в Польшу на сейм только двух гонцов с приглашением к вельможам приехать в Ригу для переговоров о кандидатуре Густава-Адольфа на польский престол. К донесению были приложены копии верительной грамоты, выданной Русселю Густавом-Адольфом, и письма Густава-Адольфа к польским вельможам (кастеляну краковскому и др.), датированные 5 ноября в г. Штральзунде[365]. Это донесение Русселя прибыло в Псков с сопроводительным письмом шведского губернатора Лифляндии Иоганна Шютте[366], просившего псковского воеводу, в виду важности дела, «ту грамоту тотчас днем и ночью беспрестанно с прямым гонцом послать» в Москву.
Дипломатическая комбинация Густава-Адольфа оказалась рассчитанной совершенно точно. Донесение Русселя произвело в Москве сильное действие. Это видно из сопоставления дат. Буквально на другой день было решено дело, тянувшееся уже несколько месяцев. Хотя обязательство Турции выступить против Речи Посполитой ранней весной 1631 г. прибыло еще в июне 1630 г. и Московское государство твердо намеревалось выступить одновременно с Турцией, с сообщением об этом Швеции не считали нужным спешить. Посольство Племянникова и Аристова к Густаву-Адольфу, подготовлявшееся с октября 1630 г., все откладывалось; собиралась информация о военных действиях шведов в Германии. Еще 16 января 1631 г. очередная царская инструкция новгородскому воеводе кн. Д. М. Пожарскому предписывала тайно выведать за рубежом: что делается в Швеции и на войне, где находится Густав-Адольф «и с польским королем у него ссылка [сношения] есть ли и если есть, то о чем»[367].
Но 25 января 1631 г., сразу по получении донесения Русселя, был подписан наказ Племянникову и Аристову, 29 января была подписана грамота Михаила Федоровича к Густаву-Адольфу, а 30 января Племянников, Аристов и Лесли спешно выехали из Москвы. Они везли с собой то, чего так страстно желал Густав-Адольф. Послы должны были, изложив перед ним краткую историю русско-польских отношений со времен смуты, подчеркнуть, что царь уже порвал Деулинское перемирие, отказавшись принять в прошлом году польских послов, и заявить от имени царя: «… а ныне мы, великий государь, за те короля Сигизмунда многие неправды хотим на него стояти и бояр наших и воевод с ратными людьми на весну [зачеркнуто: рано] хотим послати»[368].
Александр Лесли получил также дипломатические послания Михаила Федоровича к английскому королю Карлу I, к датскому королю Христиану IV, к голландскому штатгальтеру Фридриху-Генриху Оранскому и нидерландским Генеральным штатам. Во всех этих посланиях, как и к Густаву-Адольфу, фигурирует, после изложения «неправд» Сигизмунда III, одна и та же формула, очень важная для понимания международной концепции московского правительства: «Да и то нам ведомо, что королевич Владислав хочет доступать нашего Московского государства и разорить государство и веру нашу христианскую, а свою еретическую папежскую проклятую веру ввести и утвердить, по умышлению папы римского и по совету цесареву и короля испанского и короля литовского [т. е. Сигизмунда]. И мы, великий государь, видя их такие многие неправды, до перемирных лет польскому королю [Сигизмунду] и панам-раде терпеть не хотим». Как видим, война против Польско-Литовского государства публично трактовалась Московским государством перед лицом Европы как косвенная война и против всего габсбургско-католического лагеря. Сообщая всем указанным государям о своем намерении начать военные действия весною 1631 г., Михаил Федорович просил у них помощи в найме солдат и закупке оружия
