Тридцатая застава - [90]

— Тебе приснилось что-то страшное?

— Ты брось это! — не принял шутки Асхат. — Отвечай командиру, куда на целую ночь запропастился…

— Сказал бы, да не могу, секрет, — все еще отшучивался Банда.

Раздражение охватило Асхата. То ли от того, что ему никто не пишет, то ли нервы расшатались в условиях постоянной тревоги, он и сам не смог бы объяснить причину внезапно вспыхнувшего неприятного чувства.

— Что? Секреты от командира? Может, и от жены уже завелись секреты? С глаз долой — из сердца вон?

— Не смей так! — вспылил Антон.

Неизвестно, во что вылилась бы эта вспышка. Пошумели бы, потом помирились и улеглись спать. Но в это время послышался приглушенный бас Шумилова— о чем-то разговаривал с дежурным по батальону.

Оба выбрались из шалашика. Горизонт на востоке уже посветлел. «Черта лысого теперь поспишь», — подумал Бахтиаров, молча приветствуя старшего начальника.

— Ну, солдат, принимай пополнение, — сказал Шумилов Байде. — На двадцать девятую замполитом.

Теперь только заметили командиры вынырнувшего из-за широкой спины Шумилова директора Лугинской МТС Григория Петровича Герасименко. Последний раз Байда мельком видел его в Лугинах, в истребительном батальоне Голоты.

— Ну как там? — тихо спросил Антон, всматриваясь в усталое лицо старого друга.

Герасименко махнул рукой. Он только что узнал от Шумилова о смерти Голоты. Как и все, кто знал старого воина, Григорий Петрович не мог представить его мертвым.

— Даже не знаю, где его могила, — глухо промолвил. Шумилов недовольно крякнул:

— Ты оставь могилы оплакивать. Война не цветы сеет на своем пути. А жизнью такой, как прожил Симон Сергеевич, каждый солдат должен гордиться…

Шумилов присел под деревом, прислонился спиной к стволу и на минуту закрыл глаза, как бы собираясь вздремнуть, но преодолел мучившее его желание завалиться в шалашик хотя бы на час…

— Солдат есть механизм, артикулом предусмотренный… Tax что ли? — спросил, ни к кому не обращаясь.

— Нет, не так! — возразил Бахтиаров, — Это один царь так говорил, как его… Да тот, которого прихлопнули…

— Ишь ты! Все знаешь! — усмехнулся Шумилов, — А Суворов что говорил на сей счет? Тоже знаешь?

— Каждый воин должен понимать свой маневр!

— Верно! А для того, чтобы каждый воин понимал свой маневр, нам некогда прохлаждаться в шалашиках. Как у тебя, Антон Савельевич, с политсоставом, с партактивом?

— Осталось очень мало, товарищ военком. Заменяем, сколько можем… Ожидаем пополнения.

— Не ожидай, надо своих воспитывать. Вот тебе в подмогу Григории Петрович. И на большее в скором времени не надейся. Давай-ка списки коммунистов.

И они занялись расстановкой партийно политических кадров.

— Главное — развеять угнетенное состояние. В отступлении всегда воевать тяжело…

Это не было обычным совещанием, Шумилов не давал никаких установок, ничего не приказывал и не навязывал — он анализировал с командирами положение в батальоне, советовался с ними.

— Не забудьте: в десять ноль-ноль все новое пополнение принимает присягу. Скрывать от вас не будем — придется идти сквозь огонь. Только сильные духом смогут выдержать, не дрогнуть… — Он посмотрел на посветлевшее небо и с удивлением заметил, что звезды уже исчезли, только утренняя звезда, поднявшись высоко над горизонтом, как будто пыталась разглядеть, что делается на земле. — А теперь уступите мне на часок этот приветливый шалашик… Я там никого не вспугну?

Командиры молча улыбнулись, а Шумилов, кряхтя, словно старик, нагнулся и полез в темное отверстие, шурша листьями.

Помолчав немного, комбат и замполит уселись рядом у шалаша, и Бахтиаров уже без раздражения тихо спросил:

— Нет, ты скажи, где болтался целую ночь? Неужели к девушкам?

— Ты глуп, Асхат, — произнес Байда таким тоном, будто говорил ему что-то ласковое, и рассказал о задержании шпионки. Разговаривали вполголоса, чтобы не помешать Шумилову. Но не успел Байда закончить рассказ, как тот выбрался из шалаша и потребовал машину.

— Ах, черт! Ну и растяпы! — Ругаясь, он укатил в штаб, не отдохнув в шалаше.

Друзья с недоумением смотрели вслед удаляющейся машине, так и не поняв, кого батальонный комиссар обругал.

2

Улики были очевидны. На допросе в особом отделе полка Грета ничего не пыталась отрицать. Не сожалела она и о том, что не воспользовалась заботливо представленными ей хозяевами абвера возможностями умереть. Она слишком любила жизнь, чтобы так неразумно оборвать ее, и уж не раз собиралась выбросить смертоносный яд. Развернувшиеся в последние дни события представлялись ей в радужном свете. Границы почти на всем протяжении прорваны. Красная Армия бежит. Главные центры большевиков — Киев, Москва, Ленинград — вот-вот падут под ударами танковых молотов. Победа Германии несомненна. А там о ней позаботится Эрих, и заживут они, как договорились еще в Берлине, в прекрасном именин Фишера. И простелются перед ней улицы всех европейских столиц. Тогда и старики перестанут ныть, возвратятся в свой Фридрихсталь… Все будет — форцуглих, отлично.

Одно пугало Грету: выдержит ли она пытки? Ей много ужасного наговорили о зверствах советских чекистов.

Однако на первых допросах ничего похожего на пытки не было. Все обращались с ней корректно, вежливо, ни одного грубого слова не сказали. «Это понятно, они предчувствуют свое поражение и боятся нас», — сделала вывод Грета.