Три жизни: Кибальчич - [31]

Маркел Иваницкий был самым бедным священником среди окрестных служителей церкви. Жил он в казенной хате, крытой соломой, и отличалась она от крестьянских лишь тем, что была побольше, а внутри раз-112 делена перегородками на четыре комнаты: кухню, спальню, маленькое зальце и кабинет Маркела Петровича. И быт крестьянский, без церемоний: перед едой утром никаких целований руки и молитвы не требуется, перекрестись на иконы да за стол. А какие веселые завтраки, обеды, ужины! Не надо сидеть букой и молчать, знаешь что смешное — расскажи, и все посмеются, наймычка Горпина сидит со всеми за столом, как равный член семьи. Еда простая, сытная. Например, завтрак — каша пшенная с молоком, творог, сметана, хлеб еще горячий, только из печи вынули. И казалось Коле: никогда в Коропе не ел он так вкусно.

Земли у Маркела Петровича тоже было небогато — две десятины пахоты да полдесятины луга. И земля казенная, из церковных фондов — "попова доля". Землю свою Маркел Иваницкий обрабатывал сам, и вид у него был типично крестьянский: поджарый, широкий в плечах, в шароварах и длинной рубахе, с выгоревшими на солнце бровями. Работы было много, и потому в страду трудились всем домом — и попадья, и наймычка Горпина, и поповы дети. В те годы Коля усвоил все крестьянские работы: научился косить траву и жито и ходить за плугом, скирдовать, бросать из торбы зерна в парующую теплую землю.

В Конятине лучшим его другом стал Микола Иваницкий, годом старше Коли. Был он хлопцем высоким, сильным, выносливым, с удивительным, точно нарисованным лицом: тонкий прямой нос, струнки черных бровей, удлиненный разрез глаз, четкая, немного капризная складка губ. Друзья были неразлучны, хотя, естественно, случались и ссоры и размолвки. Впрочем, Коля водил дружбу со всеми крестьянскими ребятами. Он естественно вошел в ребячью среду и ничем не отличался от других крестьянских детей: босоногий (оказывается, какое это счастье — бегать босиком!), в полотняных штанах и латаной рубахе навыпуск.

…Нет, вы только представьте, как заманчиво залезть в чужой сад за яблоками и грушами! Расставлены посты на углах улицы и у хаты, а двое или трое смельчаков, и рядом — обязательно — Коля и Миколка, крадутся вдоль тына, затаив дыхание, сердце бухает где-то в горле, вот-вот выскочит; темный вечер, а в небе месяц, как долька дыни, и звезды. Тихо, только где-то собаки лают, а ты крадешься, замирая при каждом звуке.

— Ложись! — шепчет первый.

Ты плюхаешься на землю, влажную от росы, и в нос ударяет запах, который потом, через много лет, шагая из угла в угол по одиночной камере, ты назовешь запахом детства: горькая полынь, мелкая ромашка, пыль со степных дорог твоей милой родины…

Вот и калитка. Смуглая рука в цыпках шарит щеколду: раз — скрипнули петли.

— Скорее!

Трое налетчиков врываются в сад, кто-то взлетает на яблоню "белый налив", трясет ветки: светлыми шарами шлепаются яблоки о землю. Так громко! Ты дрожащими руками хватаешь их, пихаешь за пазуху — рубаха предусмотрительно заправлена в штаны, вздрагиваешь от холодного прикосновения к телу, а лоб весь в поту.

Где-то хлопает дверь, тусклый квадрат света сквозь черные ветки. Отчаянный, разбойный свист.

— Ах, враженята! Розбийныкы!..

Только свист ветра вокруг, шлепанье босых ног такое, что можно подумать — картечью палят.

Но вот овраг за селом, ручей по дну лопочет. Можно отдышаться, воды попить. И грызть яблоки, хотя и вкуса-то поначалу их не чувствуешь.

— Вкусные!

— Ага, сок один!

— А как Никита засвистел! Точь-в-точь Соловей-разбойник!

На всех вдруг нападает смех: хохочут, прямо по земле катаются.

Трещат кусты, на краю оврага мелькают смутные тени: спускается к налетчикам вся компания, те, что на посту стояли.

Теперь идет дележка добычи, всем поровну. Дружный хруст яблок и сосредоточенное сопение.

Утром — неизбежное наказание: не скроешься в селе Конятине.

Стоят перед Маркелом Петровичем оба преступника, угрюмые, понурые, головы в землю подпускали.

— К Иващенкам в сад лазили?

— Лазили… — тихо говорит Коля.

— Было… — говорит Микола.

— Что ж, сынку, — говорит Маркел Петрович своему старшему, — сбегай до лозняка, выриж пару добрых лозин. Вот нож тебе.

И плетется Микола в лозняк, еле ноги переставляет.

— Швыдче, швыдче, сынку!

Потом "экзекуция". Правда, рука у Маркела Петровича легкая, наказывал больше для порядка"

Зима в Конятине, за высокими сугробами только и видны соломенные крыши хат, ослепительно сияют снега под солнцем, лес, что подошел к околице, замер, затаился, укутанный белой холодной ватой. Прыгнете ветки белка рыжим пушистым комочком, и струи снега стекают вниз, невесомой пыльцой рассеиваясь в морозном воздухе. Звонко, прозрачно над тихой землей; из труб прямыми столбами поднимаются дымы, где-то четко ухает топор, петушиная перекличка; заржала лошадь, и далеко слышен добрый мужской голос:

— Не балуй, Гнедко, не балуй…

А на крутом берегу Десны кутерьма: визг, смех, санки с седоками летят, вниз, вихри колючего снега — в разгоряченное лицо.

— Кибалка! Догоняй!

Несутся сани, все быстрее, быстрее! Ах, это захватывающее чувство полета, скорости, когда все сжимается внутри, напряжен каждый мускул, и кажется, сейчас невидимые крылья поднимут тебя и понесут над беспредельной белой землей! Внизу под горой перевернулись чьи-то сани — их уже не объехать: куча мала! Идет веселая борьба, и в самой гуще Коля, Миколка, Анюта — Миколина сестренка, — в романовских кожушках, в валенках, доверху набитых снегом.