Три века Яна Амоса Коменского - [17]

А в результате они собрали новый сейм и уже не просили, как им подобает, а потребовали у Рудольфа грамоту веротерпимости. Вот тут-то ему надо было согласиться, подписать этот клочок бумаги, обмануть их, выиграть время, выждать, укрепиться, а затем схватить их за горло. Но куда там! Братцу и на этот раз не хватило ума! Он отказался, а сейм постановил начать вооруженное восстание и избрал временное правительство — тридцать пылающих ненавистью к Габсбургам и католической церкви еретиков-дефензоров. Только после этого изрядно перетрусивший Рудольф подписал «Грамоту его величества», по которой чехи получили то, чего добивались, — право свободно исповедовать свою протестантскую веру, публично совершать богослужения, учреждать школы. Даже университет еретики прибрали к своим рукам!

Все это верно, прервал свои размышления Матвей, Рудольф никогда не заслуживал чешской короны, но (а зачем ему лукавить перед самим собой?) Рудольфу в трудные минуты приходилось больше опасаться его, Матвея, нежели упрямых чешских сословий. Сколько раз за спиной Рудольфа он заключал сделки с недовольными протестантскими князьями, угрожал, наконец, вторгся с войском в Чехию и не ушел, пока Рудольф, оказавшись в безвыходном положении, не уступил ему Венгрию, Австрию, Моравию и открыто, с согласия сословий, не провозгласил его наследником престола. Но ему, Матвею, не терпелось, он хотел всей империи еще при жизни Рудольфа — он знал свое предназначение!

Случай представился, когда Рудольф подписал эту грамоту веротерпимости, почва уже колебалась под ним. Почувствовав, что власть уплывает из рук Рудольфа, в Чехию с наемными войсками из Пассау ворвался их племянничек Леопольд Штирийский, и Рудольф вынужден был просить помощи у него, Матвея. Он, конечно, поспешил с войском в Чехию. С Леопольдом справились и без него, но разбушевавшееся мужичье и плебс начали громить католические монастыри и церкви, восстание разрасталось, и Рудольфу пришлось созвать сейм и отречься от престола.

Вот когда пробил его час: он, Матвей, законный преемник Рудольфа, стал королем, а не правителем, как прежде! Королем и императором! Разумеется, он обещал безмозглым панам и земанам выполнять «Грамоту его величества», но, разумеется, он и не собирался этого делать. Ложь, даже преступление ради великой цели дозволены, а порой и необходимы, как верно говорят иезуиты. Король Матвей вспомнил соответствующие места из «Духовных упражнений» славного Лойолы,[52] основателя ордена иезуитов, — книги, которую он любил перечитывать на досуге. «Если церковь утверждает, что то, что нам кажется белым, есть черное, — мы должны немедленно признать это!» Недурно сказано! Не беда, что не согласуется со здравым смыслом, зато несет в себе мысль о безграничности, абсолюте высшей власти, во имя которой дозволено все: ложь, предательство, смертный грех... Или вот еще! «Подчиненный должен смотреть на старшего, как на самого Христа! Он должен повиноваться старшему, как труп, который можно переворачивать во всех направлениях». Да, так и должно быть, именно так! Из-за чего он вспомнил об этой книге? Ах, да, «Грамота его величества», которую он обещал выполнять. Как бы не так! Чехи очень скоро ощутили тяжесть его королевской руки даже отсюда, из Вены, куда он перенес свою резиденцию из ненавистной Праги.

Король Матвей пошевелился.

— Что угодно вашему императорскому величеству? — раздался вкрадчивый шепот лейб-медика Якоба.

— Помоги мне приподняться. Но сначала раздвинь шторы. Я хочу света. Больше света.

— Вашему императорскому величеству лучше? — спросил Якоб и, так как король не ответил, поспешил прибавить: — Кризис миновал. Теперь вам нужен покой, и силы постепенно вернутся к вашему императорскому величеству.

Якоб подошел к окнам, раздвинул шторы — и серый свет хмурого декабрьского утра рассеялся в спальне. Потом лейб-медик осторожно приблизился к изголовью постели.

— Помоги же! — нетерпеливо бросил Матвей, пытаясь приподняться, но, обессиленный, упал на руки Якоба.

— Зеркало, — приказал король. Голос его едва прошелестел, но Якоб по движению губ угадал желание короля.

С низенького, украшенного инкрустацией столика, стоявшего у стены, лейб-медик взял овальное зеркало в серебряной оправе, в которое король имел обыкновение глядеться, лежа в постели, и поднес к лицу его императорского величества.

Король долго вглядывался в свое изображение. Одутловатое лицо, расплывшиеся черты, в которых читается бессилие, погасшие глаза, лишь где-то в самой глубине таится тревога, страх. Набрякшие мешки. Под усами опущенные углы рта. Лицо больного, может быть, неизлечимо больного старика. А ведь он и есть старик, — мелькнула мысль, — ему шестьдесят один. Какой срок ему еще отпущен — полгода, год, два? Сыновей у него нет. Кому же передать империю? Если он уйдет, не назначив наследника престола, быть большой беде. Поднимется смута, разгорится борьба за власть, чешские сословия с оружием в руках потребуют восстановления своих прав и привилегий, и сейм выберет угодного себе короля.

Нет, этого он не допустит! У него есть право назначить наследника и еще при своей жизни короновать его. Долгое время он откладывал это решение, но, как видно, пришла пора сделать выбор. Для себя он его почти сделал, но все же иногда колебался, поддаваясь на уговоры своего первого советчика Мельхиора Клезеля.