Три тополя - [163]

И пришла ему сейчас смутная, нескладная мысль, что бабы здешние, все, сколько их есть, лучше мужиков — сердца в них больше. Вслух такого не скажешь — и в темноте оглядись, не подслушал ли кто тайную мысль, а то на смех поднимут, похлеще прозвище приклеится и во всю жизнь от него не отстанет. «Дался я бабам, — думает он, малодушно пытаясь объяснить их доброту на прежний манер. — Видно, не вся моя сила вышла, а и вышла, так им невдомек…» Но сразу усовестился, чуть не стоном отозвался на это свое лукавство: ведь вот куда его, кобеля беспалого, несет, а они все из жалости, из дурной бабьей жалости.

Только к Саше этой простой разгадки не приложишь, он ее от самой зыбки помнит, от черного, щербатенького — хоть не гляди — рта. У нее это материнское, рука сама собой к делу тянется, что-то в них виноватое есть перед целым миром, и не нажитая вина, а в самом семени, в корне самом им доставшаяся. Яшка и в себе чувствовал — тоже тайно, не открываясь в этом другим, — странное, сладкое и спасительное состояние вины, когда ты всем должен, а тебе никто, и ты от того не беднее, а богаче, и нужен людям, ближним и дальним, а все, что жизнь дала тебе, даже и то, что взято у нее тяжким трудом, все это дар нечаянный и благословение господнее.

Есть у него вина перед Верой, заметная и неисправимая, не оттого неисправимая, что Веры в живых нет, а от невозможности изменить собственное его существование. Вера звала Якова крестьянствовать, колхозным миром жить, она этим горела, кажется, вот-вот агрономией своей мир перевернет, не зря они с Машей Капустиной уж так сошлись, как и с сестрами не бывает. Он и после войны мог бы колхозу послужить, достало бы ума, а не снизошел, не потянуло его крестьянствовать, вот он и поднял свою клешню двухпалую, как пропуск в иную, легкую жизнь. Ту же землю топчет, при ней же исхитрился, пристроился: трудно ли, хоть и в осеннюю пору, в казенном балахоне похаживать, при винтовке, чужие куканы ворошить, мимохожим людом командовать!..

Со стороны поглядеть, и его плечо под общим бревном приняло свою тяжесть, а ближе подойди, сунь руку — и откроется правда: тяжелое другие несут, до ломоты, до онемения, а он приладился, ловко держит плечо, близко, только и дела… В войну другое, там всякая земля на его плечах лежала, и в окопе, а еще потяжелее та, что впереди, которую только еще взять надо, ногой на нее ступить: она наперед томит, ломит спину. Ночами он, случалось, и в войну слышал голос Веры: «Легкий хлеб горек, вроде шальных денег. Держись дела, семье дело нужное…» В войну слышал, а после запамятовал, уж так охота пришла душу отвести…

Лежа, Воронок не видел соседских окон, но, едва они погасли, в глухую темень ушла и его изба. С крыльца Рысцовых сошли двое, шаг Прошки легкий, будто мальчишеский, а Дуся простучала каблуками, она всегда аккуратная, в калошах, в шлепанцах ее не видят, по избе шастает и босая, нога маленькая, меньше, чем у дочери, а на люди соберется — всегда на каблуках. Хорошо, что и Дуся в пекарне, она хозяйка: ее заботой и руками только и мог выпекаться хлеб, который с весны уже и за Оку, в Криушу берут, а раньше там хвалились своим. Прохор тоже все умеет — он и мотор переберет, и сеть капроновую свяжет, и валенки своим катал, пока магазинные не появились, но хлеб Воронок не хотел отдавать Рысцову, при хлебе виделись ему руки Дуси, ее секреты и доброта. И когда Дуся на июль уехала к родне, Воронок понуждал себя не любить хлеб Рысцова, искал в нем изъяны, но по справедливости не находил — хлеб оставался пахучим, в рыжей, с позолотой корке, она не отставала от мякины ни сама по себе, ни даже под нарезавшим ломти ножом. Утешала Воронка догадка, что и без Дуси в пекарне все идет по заведенному ею порядку, по ее ворожбе, значит, и хлеб по-прежнему ее — хоть вполовину, а ее.

Мысль недолго держалась Рысцовых; не сделав и трех затяжек, он обратился памятью к родным людям, вернее, приметил, как они и на этот раз, не скрипнув дверью, не торкнувшись ни во что в темноте, вошли в избу; мать пришла не издалека, со двора, от коровы, с тяжелым подойником, а Вера, видно, отлучалась надолго, соскучилась по сыну, подняла его, посадила на скатерть и ткнулась лицом в толстенькие, словно нитками перетянутые ножки. Воронок радовался родным, только неловко ему, тоскливо даже, что они молодые, как были, а он старый, матери своей старше, а они будто не видят его старости, и получается, что он обманывает их, нехотя, но обманывает. Мать ругается, чтобы внука на стол не сажали, отнимает его у Веры и несет из горницы, а жена гасит свет, хоть он вроде бы и не горит, и не дыша раздевается в сторонке, чтоб и пуговка о табурет не стукнула, а сердце Воронка томится и устрашается, как же он, старый, многогрешный, встретит ее, чистую, не помыслившую ни о ком, кроме него. Крикнуть ей надо, удержать, рассказать про себя все, но крик не выходит из него, и эта сила обращается внутрь Воронка, сдавливает вконец изношенное сердце.

Он видит их часто, последний год все чаще, и трезвый, как сейчас вот, видит их, в трезвости-то его при них и одолевают сомнения. Пора бы маленькому Яшке подрасти, а он все тот же, к году подошло, как раз к той поре, когда Вера повезла его на попутке к фотографу. Воронок не видел его и годовалого и теперь мучился, что Яшенька показывается ему все с затылка: крутого, с шишкой и реденькими волосами, а если и покажутся щека, ресничка, подбородок, то мнится, что перед ним Вера, а не сын, о котором в письмах на фронт не раз было писано, что он — живой отец, у матери и бровки не взял.