Три тополя - [128]

— Дайте гляну. — Нелегкая подвинула Капустина к Прошке, и он ощутил его яростную, настороженную враждебность. — Спиннингом столько не возьмешь, как «пауком», теперь всем одна норма.

— Со всей России тунеядцы слетелись.

— Ничем они не хуже нас с вами.

— Будешь ночью здесь шастать, они тебя голышом домой пустят, за исподнее спасибо скажешь!

— Не все же вам других пугать.

— Я реку охранял! — Обида звенела в высоком голосе, обида столь истовая, что перед ней отступила даже злость, учитель перестал существовать: не все ли равно, кто сказал сволочные, несправедливые слова. — При мне река красивая была, а нынче с души воротит. Ну, тащи, тащи! — Он отошел от спиннинга. — Тебе порожнюю снасть выбирать в самый раз.

— А если оборвали язю рыло, как уговоримся? — Капустин взял спиннинг.

— Тогда бери моих голавлей! — Он заговорил властно. — Только уговор, затвора не снимать, труби на всю реку. Все, концы, угробил ты мне рыбалку.

Воронка в войну контузило, он плохо слышал, и затвор катушки на его спиннинге был особенно громок. Капустин с пулеметным треском наматывал жилку.

— Жена в отлучке, у родни, а мне чистить рыбу неохота, — говорил Рысцов, не глядя на поплавок. — Выйдет по-твоему, забирай все…

У самой плотины снасть дернуло посильнее, показалось вдруг, что там рыба, напуганная, она таилась до времени.

— Чего канителишься? — Прошка надвинул шляпу на брови, глаз его теперь совсем было не видать.

Шансов, что на тройнике сорванное рыло язя, мало, такое случалось не всякий год и не с мастерами. Поплавок уже болтался над водой, за ним три метра жилки с грузилами и якорьками.

— Чего там? — Но смотреть Рысцов не стал, будто его дело — сторона.

Поплавок уперся в верхнее колечко спиннинга, Капустин подобрал снасточку с якорьками, сваренными из одинарных крючков.

— Сам ты язь, учитель! — Прошка хохотнул, волнение отпустило его. — На дачу приехал или совесть уела, в школу вернулся? Сегодня едут в деревню, народ — шкура, деньги платить стали, он и прет, где лучше. И эти рыбачки понаехали: будто в России другой рыбы не осталось, только наша.

— И вы на сытое место пошли — к хлебу! — сказал Капустин, недовольный, что переходит на язык Рысцова, и не находя других слов.

— Ты меня на ихнюю колодку не меряй, — на удивление спокойно возразил Рысцов. — Мне любое дело по руке, а они шушера городская. — Он сдернул с корзины пиджак, ухватил голавля и бросил через плечо под плотину. — Таких, как ты, в молодую пору топить надо, как лишних щенков, чтоб под ногами не путались!

Следом за первым голавлем полетели в Оку второй и третий, четвертый выскользнул, шлепнулся на доски, и Рысцов зафутболил его в реку. Последнюю лежавшую поверх грибов рыбину он жмякнул о настил так, что по голавлю побежала частая, смертная дрожь.

— Бери на почин!

Подхватив корзину, он зашагал по плотине свободный, легкий, с ранними мещерскими грибами, будто и не было уваживших его голавлей и он не останавливался мимоходом попытать счастье чужой снастью. Шел с достоинством к высокому берегу, к деревне, где его дом, семья, хлеб, амбарчик, набитый скупленной овечьей шерстью, где всякое дело ему по руке.

Яшка Воронок не спал. Капустин разглядел его темное, одутловатое, в азиатской редкой щетине лицо, запавший висок, глаза открытые, устремленные на голубевшие поверху холмы правобережья, будто он ждал оттуда какого-то знака. Пока Алексей колебался, сказать ли Воронку, что спиннинг его брошен на плотине, бывший караульщик потер босую пятку о пятку, приподнял голову и, не узнав учителя, прохрипел:

— Глянь-ка сеточку, рязань.

В круглой, из медной проволоки, сетке смиренно лежал судак: поднятый неурочно, в час ночного затишья, он не ведал еще своей судьбы, сердито топырил жабры и скалил зубастый рот.

— Видал! — Воронок уселся, перекрестив на дубовом щите ноги, и вынул из нагрудного кармана пачку сигарет. Брал он ее, задрав локоть, привычно, правой рукой, на левой не хватало трех пальцев. — Положь в сумку, — распоряжался он, — а сеточку скинь.

Алексей помнил его глаза: черно-карие, с просинью по белку, неспокойные, казавшиеся влажными, будто из них вот-вот прольется слеза. Глаза приметливые, дотошные, рыщущие с нахальной готовностью ввязаться в любое дело по выгоде или по мимоходному интересу. Год за годом Воронок спивался, лицо темнело, припухало, от темени расползалась лысина, не тронув только черную, в седом посоле, челку и кольцо жестких волос, а глаза менялись мало.

— Кури! — Инвалид уставился на пришлого, медленно узнавая его. — Учитель! Ну?! А я смотрю, у кого рука такая удачливая: прибыл, ваша светлость! Как солнышко пригреет, родня к людям прет, а ты дорогу забыл. Здравствуй, Капустин. — Он протянул руку, уронив под ноги сигареты. — Рысцова видел?

— Встретились. Он спиннинг бросил, видно, наживка кончилась.

— Там моих чиликанов полный коробок. — Воронок за эти годы раздался, стоя он показался Капустину ниже прежнего. — Я голавля караулю, уж он все сроки пропустил. — Он переступал похмельно, неуверенно, всеми силами сохраняя достоинство. — Значит, пустой пошел, — заключил обрадованно. — Осердился барин, как же, я, мол, только свистну, голавль прилетит!.. Ну, зараза, трепло… — кротко, почти ласково поругивал он бывшего начальника: из караульщиков Воронка прогнали три года назад. — Привык сеткой шуровать, а ты побегай! На свист и рак не полезет.