Три тополя - [108]

От караульной будки к ним приближался Яшка Воронок, инвалид без трех пальцев на левой руке, сменивший на посту Евдокию Рысцову. Он шел вдоль канала, шевеля на ходу чужие куканы. Плоскодонка причалила под электростанцией, никто не приметил, как понизу подкрался Рысцов, в калошах на босу ногу, в узких брючонках и застиранной пижамной куртке, будто прогулялся к ночи по нужде. Он вышел под яркий свет фонаря, достал из пижамного кармана сигарету и закурил от спички, разглядывая исподлобья Клементьева с женой и шлюзовской народ. «Здравствуйте! — кивнул он инженеру, а шлюзовским неожиданно по очереди сунул руку, будто давно не виделся с ними, а значит, и они не могли видеть его. — Ты чего здесь?» — строго спросил у Алеши. «Он с нами, — ответила Клементьева с вызовом. — Муж пригласил… взял с собой». Рысцов скучно посмотрел на нее, будто не сразу понял: «Стало быть, пригласил…» Лицо его в ровном шелковистом загаре не выразило ничего. Коротко остриженные волосы в лунной ночи казались седыми, а весь он далеким от суетных страстей. Он присел у раздавшейся от рыбы сумки. «Твоя, что ли, Николай? — Механик кивнул. — Скоро всю рыбу переловишь: еще и на кукане у тебя». — «И там сидит, — подтвердил механик. — Куда им деться, провод не леска, не обрубишь…» Рысцов взглянул на него карими, святыми глазами под детскими бровками и, склонясь к веревке, рванул из-под устоя сеточку. Пусто. «Вот моя удача, — посетовал он. — Все берут, а я — мимо. Поймали чего?» — «Жду! — отрезал Клементьев. — Я вроде вас — не мастер». Что-то в тоне инженера насторожило Рысцова. «Что же вы гостю хорошего места не уступили? — попрекнул он шлюзовских. — Вы всякий день лавите, а человеку выдался выходной…» — «Мое место хорошее, — сказал Клементьев. — Браконьеры мешают». — «В запретке?» — Рысцов встревожился, сигарета щелчком полетела в воду, он уставился на Воронка, ждал ответа, но откликнулся Клементьев: «Вы! На лодке с воротом, с браконьерской снастью». Рысцов не стал разубеждать инженера, он жалел его слепоту. «Кто орудовал? — спросил он. — Приезжий человек приметил, а вы?!» — «Шуровали… — отозвался Прокимнов. — Разве разглядишь, кто? То темно, то луна слепит…» — «Не разглядишь! — рассердился Рысцов. — Чего вам надо, вы усечете. Шпиннинг у тебя чуть шевельнет на плотине, а уж ты там». — «Двое были, кто их знает», — сказал механик. «Лодку хоть разглядели? — Рысцов весьма натурально страдал от равнодушия шлюзовских. — Вы тут все лодки до Новоселок знаете, по уключине услышите, как она скрипит». — «В шуму ее не слыхать, — ухмыльнулся механик и сказал твердо: — Не наши были, Рысцов, фулиганы, они мне снасть обрубили…» — «А ты терпишь, Николай-угодник!» — «Иисус терпел и нам велел».

Алеша растерялся: Рысцов — фигура, для мальчишек особенно: главный караульщик, и мальчик разглядел его в плоскодонке, но теперь стал сомневаться, Прошка стоял домашний, печально отрешенный, в сухой курточке, и руки его сухие, несуетные. «Будет вам притворяться, Рысцов, — сказал Клементьев несвободным ртом, зубами прихватив кончик лески и затягивая петлю на цевье тройника. — Все вас видели, только не скажут. Остерегаются». — «Я им не начальство, бояться меня нечего. Они на шлюзу хозяева, а я их добро караулю. Любого спросите». — «Они скажут: как же!» — возразил Клементьев: стена поднималась между ним и рыбаками, он ставил их в тупик, а этого люди не прощают. И Алеша смотрел на него с сожалением, — не умом, сочувственным сердцем, опытом маленькой своей жизни он предчувствовал, что инженеру не одолеть Рысцова: Клементьев проигрывал, хотя и был честен. «Шлюзовские меня угадали бы и в дождь и в темень, — беззлобно твердил свое Рысцов. — Мы друг друга, как кобели, по запаху учуем, свои люди…» — «Свои люди завсегда сочтутся», — сказал механик со значением, предлагая и Клементьеву кончать канитель, приглашая и его в компанию; и ты ведь свой, ты хоть и в чинах, а явился на плотину, куда доступ строго закрыт, значит, знаешь, что человек человеку не ровня, вот и живи по этому закону. Но Клементьев не внял резонам механика. «Мне свидетели не нужны, — сказал инженер. — Может, с берега они и не разглядели, а я все видел: и рыбу, и как вы чужую снасть обрезали». — «Был бы я в лодке, — вздохнул Рысцов с сожалением, — я бы все шпиннинги обрубил, с плотины лавить запрещено». — «А ведь стоят! И теперь стоят, и днем!» Выходило и вовсе нескладно. Рысцов оказывался для рыбаков отцом родным, Клементьев — недругом, Алеша почувствовал это остро до тоскливого горестного сожаления. «Что мы — звери, не дать шлюзовским лавить? Они кормятся плотиной… И вы не на богомолье ехали и не купаться к нам. Два шпиннинга у вас, обловитесь, куда рыбу девать? — Он простодушно улыбнулся, все еще предлагая мировую. — Дружкам гостинцы, не торговать же. И пацана с собой прихватили по прихоти, а караульщики уважили. По-другому нельзя, по-другому — жизнь затмится, толку в ней не останется…» — Рысцов брал верх над инженером, а в глазах шлюзовских и вовсе уложил его на обе лопатки: не ими эти порядки заведены, не им их и менять. «Они промолчат, видно, вы их крепко держите… — Жена Клементьева поднялась с грузовой тележки на рельсах узкоколейки. — Я вам все скажу… я никогда сюда не приеду…» Но инженер не дал ей говорить, велел идти в машину, назвал, как чужую, по имени-отчеству, и она ушла, задернув «молнию» куртки до подбородка, ушла с замкнутым, в свекольных пятнах лицом. Клементьев распекал Рысцова истово, громогласно, но пустым, потерявшим силу голосом, заглушая досаду и неминуемое поражение; он всласть накричится и уедет, а здесь все останется по-прежнему, и чем громче кричит Клементьев, тем очевиднее, что на плотине ему больше не бывать, собственная гордость не пустит.