Три тополя - [100]

Сыновья скорбь позволяла не замечать никого в отдельности, не вглядываться сквозь пелену дождя в знакомые лица, — впереди поминки, распахнутые в ненастье двери, толчея, быстрый, хмельной переход от сочувственных, сдержанных голосов к шумному застолью, к толковищу, к разговорам, далеко отлетевшим от насыпанной могилы с венком бумажных цветов и горшками рдяной герани. Не приглядываясь к толпе, Алексей чувствовал и как будто знал, что на кладбище нет той единственной женщины, которая повернула бы его мысли к прошлому, отняла бы его у матери. Она уже отчасти и отняла, заставив вспомнить о себе, Думать о том, что ее нет, знать это особым знанием: чутьем, инстинктом.

Он дольше других задержался у могилы, его не окликнули, когда Алексей, волоча плохо собранный зонтик, побрел мимо старых, заброшенных могил к поскотине, откуда можно было пройти к их избе напрямик через большой яблоневый сад.

Сад стоял раздетый, сквозной, в предзимней печали, от мокрых стволов и темных ветвей тянуло успокоительной горечью, впереди сквозь дождь едва проступала пойма, справа темнели остатки звонницы и черепичная крыша прислонившегося к ней сарая, где торговали керосином. Траву в саду не скосили, она умирала без пользы, спутанная, сбитая к земле ветром и дождями. От земли поднимался густой, напрягавший ноздри яблочный дух, Алексей учуял привкус гнилизны, тлена и подумал, что виноват в этом не сад, что в нем самом еще живет кладбище. Спрямляя дорогу, он ступил в траву и, поскользнувшись, едва не упал: в жухлой траве валялись почерневшие яблоки.

Алексей поднял два черно-коричневых, в прожелти яблока, двинулся дальше неуверенно, давя подошвами антоновку. Он заторопился от ствола к стволу и понял, что забыт, брошен весь осенний сад, люди не взяли его плодов.

Черные яблоки случились однажды в его детстве. Он тогда был совсем мал, боялся сгнивших яблок, пугался, когда голая ступня и пальцы погружались в холодное, склизкое их вещество. Те давние яблоки легли на землю в черный год: в сентябре пришла похоронка на отца, и у матери опустились руки. Антоновка уродила тогда, как грибы к войне, Алеша спотыкался, босоногий, о неудобные, каменно-твердые плоды, мать забыла о них, не давала себе труда обобрать хотя бы нижние, тянувшиеся к ней ветки. Соседи корили ее, говорили, что грех, яблони нынче, как никогда, в пояс кланяются хозяевам, просят облегчить их, но шесть знаменитых антоновок Маши Капустиной так и не дождались легкой ее руки, не услышали прикосновения высокой стремянки, шороха платья и острых ее локотков в плотной, согретой осенним солнцем листве. Очнулась она, когда яблони сбросили свой груз на землю и все пожег ранний мороз сорок первого года…

От реки порывами, набираясь сноровки для недалеких уже снежных зарядов, налетал ветер, гнул раскидистые ветви, шумел и в верхушках яблонь и в полегшей, тяжелой от дождя траве. Опустошенный, будто обворованный, сад взывал к Алексею, давал ему особое уединение посреди неуютного мира, и он впервые заплакал по матери, содрогаясь всем телом и не утирая слез с искаженного рыданиями лица.

— Алексей Владимирович! — позвали его из-за спины.

Голос размыт слитным шумом дождя и ветра, внезапными частыми ударами крови в висках, но чутьем, памятью прошлого Алексей узнал ее голос, как прежде знал, что на кладбище ее нет.

— Чего вам?! — откликнулся он зло, справляясь со слезами.

— Гоняюсь за вами, аж пристала. Зонтик уронили.

Саша прислонилась спиной к яблоне, упираясь в землю широко расставленными ногами в резиновых сапогах. Тяжелый живот не давал застегнуть нижние пуговицы ватника и вздернул подол юбки, открыв бруснично-красные, исстеганные ветром колени над голенищами. Она ждала его с зонтиком в протянутой руке, наклонив голову, изучая Алексея беззастенчивым взглядом круглых горчичных глаз под белыми ресницами.

— Во как меня разнесло! Шестой месяц, а на ногах не держусь… Ну? — улыбнулась она. — Чего напугались?

Не ваш это, не ваш, Капустин. Ваш бы уже в яслях кричал!..

Бодрость Саши не натужная, без насмешки, без смятения перед будущим, но и без святости, которую Алексей непременно видел в материнстве. Беспечальная женщина, сама вдруг радостно поразившаяся мысли, что ведь могло быть и по-другому и на руках у нее посиживал бы ребенок Капустина.

Мокрые брюки облепили худые ноги Алексея, он стоял перед Сашей постаревший, несчастный, отгороженный и защищенный от нее своим горем.

— Я на кладбище не поспела, за Окой была, а паромщик машин с дровами дожидался. Маша хорошо умерла, не мучилась.

«Не Маша она для тебя, а Мария Евстафьевна! — хотелось ему крикнуть в мучнисто-рыжее лицо Саши. — И умереть хорошо нельзя, невозможно, можно хорошо жить, только жить…» Ничего этого Капустин не сказал, накатила всегдашняя его слабость: в минуту, когда надо внутренне собраться, он вдруг видел себя со стороны унижающе трезво: свою черствую худобу, будто природа, дав ему крепкий костяк, поскупилась на плоть, острые скулы, глубоко посаженные, в злости чуть косившие серые глаза, сухо, режуще очерченные, как у матери, глазницы, табачные жесткие усы под крупным, с горбинкой, носом.