Три ролика магнитной ленты - [49]

Какие у вас еще вопросы? Кем работаю? Пока в конструкторском отделе, потом видно будет. Собираюсь в аспирантуру. Нет, не ради диссертации и ученой степени. Просто там, в науке, интересней, больше простора. А главное, там другие люди…

Как я отношусь к товарищам по комнате? Просто в силу необходимости приходится жить вместе, вот и все. Я давно прошу, чтобы меня переселили… Ха, товарищи… Плебеи! Да я же их лучше знаю, чем вы. Это удивительно неинтересные люди… Бежать отсюда надо без оглядки!..

Я с Мерзановым тогда крепко поспорил.

— Можно подумать, что в ваших благородных жилах течет голубая кровь. А не кажется ли вам, что это обыкновенное чистоплюйство? Разве дело только в интеллекте? Можно иметь семь пядей во лбу и оставаться последним мерзавцем. В истории немало тому примеров. А дело в том, что в основе всех человеческих ценностей лежит моральное начало. Моральное! Между прочим, это сказал Эйнштейн. А моральное, значит — этическое, то есть как человек относится к другим людям…

Я, наверное, очень раскипятился, потому что Мерзанов оторопел.

— Вы не подумайте, что я заношусь, и все такое… Может, я в чем-то и не прав. Только не могу я здесь жить — тоска берет…

С Моховым у меня ничего не вышло: он не захотел отвечать на анкету ни письменно, ни устно.

Что и говорить: в социальном плане восемьдесят шестая комната выделялась своей удивительной пестротой.

7

Мохов по-прежнему все вечера проводил в компании своих дружков. На новое место приходил только спать, иногда за полночь, изрядно подвыпившим, но никогда не шумел. Он сбрасывал ботинки и валился на койку, минут пять мурлыкал в стенку какие-то невнятные песенки и засыпал.

Однажды Мохов вернулся под утро, едва держась на ногах. Дверь была заперта, и Васька принялся скрестись, как кошка. Долго терся, но дверь не отворили — ребята спали крепко. Васька сполз на пол тут же в коридоре возле двери и уснул. Проснулся от ломоты в ушах. С похмелья он ничего не мог разобрать. Рогов втащил его в комнату.

— Вот прохиндей, — взвился Мерзанов. — Долго мы будем терпеть у себя этого забулдыгу?

Рогов начал приводить Мохова в чувство.

— Что ты с ним всегда возишься? — сказал Мерзанов. — Оставил бы этого подонка в коридоре, пусть бы там и валялся.

— Просыпайся, милок, просыпайся! — приговаривал Рогов, теребя Ваську за уши. Это отрезвило быстро.

Мохов попытался отстраниться — уши болели невыносимо, но хмель прошел, и Васька понял, что он на койке, и различил лицо бригадира.

— Ну, как, очухался? — спросил Рогов. — Или еще повторим процедуру?

Васька замотал головой.

— Ты что же, браток, забыл, что тебе в первую смену? Подъем по полной форме.

Васька покряхтел, постонал и поднялся. Пошел в умывальню. Долго плескался под холодной водой. Силился вспомнить, что было. Вспомнил. Стало тоскливо. Он опять проигрался вдрызг. И наличные, и пальто заложил, которое Миха оценил в пятерку.

Последние дни играть в общежитии не стало возможности. Комендантша не оставляла в покое ни на один вечер. Ушли играть на пустырь, в ров. Жгли костер.

Еще не высохшая картофельная ботва горела плохо. Васька то и дело таскал ворох за ворохом.

Подсохнув, ботва вдруг вспыхивала, и пляшущий огонь высвечивал напряженно согнутые фигуры, а на земле начинали качаться длинные тени.

Миха покрикивал:

— Шевелись, Кот!

В тусклом свете костра мясистая фигура Михи была похожа на нахохлившегося филина.

Бодух, как всегда, играл очень осторожно и оставался при своих. Был и еще один «залетный». Миха выкачивал из него деньги.

Васька все спустил. Снова задолжал Михе. Васька точно знал, что Миха «темнит». Васька и сказал Михе, чтоб он сменил колоду. Миха уставился на него мутным взглядом, медленно поднялся, подступил к Ваське и наотмашь несколько раз ударил его по лицу, потом пнул ногой.

Миха норовил ударить в пах, но Васька успел отскочить в сторону и пинок пришелся в бедро. Васька упал, сжался, ожидая, что Миха будет бить еще, но Миха сел на прежнее место и снова стал похож на зловещего филина с растопыренными крыльями.

Васька поднялся с земли. Лицо горело. Все тело дрожало. И побежал. Неистово, запинаясь и не оглядываясь назад. Когда взбирался по косогору, цепляясь за высохшие колючие кусты, исцарапал руки в кровь. Задыхался и бежал.

Потом напился. Занял денег и крепко напился. До беспамятства.

* * *

— Послушай, где ты все пропадаешь? — набросился на меня Мокеич.

— Как где? На машзаводе.

— Что ты там делаешь?

И я решил слукавить:

— А помнишь, я тебе рассказывал об одном конструкторе, который за полуавтоматическое устройство к сверлильному станку получил медаль ВДНХ? Ты сказал, что дело стоящее. Ну, так я готовлю о нем передачу.

Я не соврал. Я действительно готовил эту передачу. Вернее, она была уже почти готова. Осталось только звукорежиссеру подобрать музыкальные прокладки и все смонтировать. Об остальных же своих записях я решил Мокеичу пока ничего не говорить. Честно говоря, я и сам толком не знал, что буду делать со всем этим хозяйством. Ясно было одно: у Мокеича это не пройдет. Но я, начав изучать жизнь обитателей общежития, уже не мог остановиться.

8

Бабье лето длилось недолго — недели полторы. Кругом золото. Теплынь. Молоденькие клены и липы, высаженные три-четыре года назад, в несколько дней стали желто-оранжевыми, с редкой прозеленью. Потом вдруг резко похолодало. Задул ветер. В два дня весь осенний наряд слетел. Деревья сразу стали тонкими-тонкими, беспомощными, улицы прозрачными и небо — холодным и в просветах между тучами промытым. Листва пожухла и сбилась в кучки на обочинах, вдоль штакетника, в траве.