Три ролика магнитной ленты - [24]

Все кажется необычным в это утро. Словно совсем другая жизнь начиналась. Прошлое как-то притупилось. Мысли и чувства устремились вперед, в неизведанное. Сплошные вопросы: как, что?..

Мать подала мне стакан чаю.

— Гляди, сынок, работай прилежно, — наставляет она. — Побольше приглядывайся к другим. Человек, он силен бывает, когда не брезгует чужим опытом. К уму да мыслишку — и проку с лишком.

Я киваю головой.

Перед тем как уйти, подошел к зеркалу и осмотрел себя со всех сторон — похож на заправского рабочего или нет? В костюме, который мать переделала из старой отцовской спецовки, кажусь себе немного смешным. Брюки были несколько длинноваты, и мать вдернула внизу в штаны резинки — теперь они как лыжные. Рубаху не стала перешивать, и она топорщится — великовата малость. Достала из сундука отцовский шарф и рукавицы, грустно погладила их рукой. Много лет эти вещи лежали, аккуратно сложенные в сундуке. Время от времени мать доставала их, чистила, просушивала и снова бережно укладывала на место. И вот настало время, когда эти вещи пригодились мне. Казалось, что они сохранили еще отцовское тепло.

Мама проводила меня до дверей квартиры и молча наблюдала, как я спускаюсь вниз по лестнице. Уже выходя из подъезда, услыхал, как захлопнулась дверь.

Первые мозоли

Рассвет еле-еле обозначился бледно-фиолетовой полоской на горизонте. С электрических проводов то и дело срываются и, словно дымок, растворяются в воздухе хлопья куржака. Утро чистое и, как говорят, ядреное. Снег так и звенит под ногами.

Сначала на низких нотах, тихо, откуда-то издалека, с каждой секундой набирая густую силу, всколыхнул окрестности заводской гудок. С полминуты он точно висел над рабочим поселком, добираясь до самых дальних окраин, потом выдохнул остатки басовитых звуков в черное небо и затих. Мне приходилось слышать его по нескольку раз в день. Почти всю войну, с того момента, как мать променяла наши настенные часы на два ведра картошки, гудок служил нам единственным показателем времени. Жили от гудка до гудка. Но никогда я не обращал на него особого внимания: гудит — и пусть себе гудит. А сегодня он показался мне торжественным. Вероятно, оттого, что шагал я в потоке рабочего люда, который валом валил к зданию заводоуправления и, как река через плотину, просачивался в проходные.

По мере того как я приближался к одной, из многочисленных дверей проходной, меня начала пробивать предательская дрожь. Чего греха таить — трусил.

О том, что творилось там, за проходной, у меня были самые смутные представления.

Нетвердой рукой достал я из кармана новенький пропуск в коричневой клеенчатой обложке, в котором значилось, что я, Журавин Сергей Игнатьевич, являюсь слесарем инструментального цеха. В уголке наклеена фотокарточка. Протянул пропуск вахтеру в тулупе. Тот небрежно глянул сначала на пропуск, потом на меня — и вот я на заводской территории!

Иду, словно экскурсант, разглядываю корпуса с остроконечными крышами… Здесь когда-то работал отец…

На рабочее место меня привел мастер, совсем еще молодой, круглолицый, невысокого роста парень, одетый в синюю спецовку. Он назвался Ковалевым и сказал, что я буду работать на участке приспособлений пока учеником, а потом и самостоятельно. Мы прошли через весь цех, и мастер расспрашивал о моем прошлом. На его круглом лице не исчезала улыбка. Остановились возле высокого худощавого парня лет восемнадцати в серой кепке и клетчатой рубахе-ковбойке. У парня черные, проницательные глаза.

— Принимай, Костя, ученика, — сказал Ковалев. — Пусть сегодня познакомится, обвыкнет.

Парень окинул меня изучающим взглядом, вытер тряпкой руки.

— Так ты, значит, слесарить? Ну, давай знакомиться. Костя, Константин Бычков. А тебя как?

— Сергей Журавин.

— Ну, пойдем, Серега, покурим, поболтаем.

Костя направился в курилку, я за ним.

В комнатке, расположенной под лестницей, тускло горела маленькая лампочка. Накурено так сильно, что запершило в горле от повисшего голубого дыма. Возле стены длинная лавка, на ней двое пожилых рабочих.

Костя достал портсигар, предложил папиросу. Я не курил. Он ловким движением заломил во рту мундштук папиросы и закурил. Медленно, как бы нехотя, выпускал голубоватые клубы, перебрасывая папиросу из одного угла рта в другой и часто сплевывая сквозь зубы.

— Так ты, значит, прямо со школьной скамьи? А почему учиться бросил?

— Да так… Матери помогать буду.

— А отец где?

— В войну погиб.

— А у меня, парень, никого нет. Батю я не помню, мать в сорок третьем в деревне померла. Не фартило. В детдом отправили. Оттуда в ФЗО подался, а сейчас, как видишь, вкалываю помаленьку. Сот восемь-девять в месяц имею.

— Трудно научиться?

— Чего, гроши заколачивать? — Костя лукаво прищурился.

— Нет, работать.

— Кому как. Главное — смекалку иметь, знать, что к чему, а остальное прибудет.

В его привычке разговаривать и цыкать слюной сквозь зубы, в привычке носить кепку надвинутой на самый лоб было что-то от шпаны. Как и у тех, на лбу лежала этакая лихая челочка. Но взгляд умный, лицо симпатичное, с лукавинкой.

Костя последний раз затянулся и щелчком отбросил окурок.

— Что ж, пойдем трудиться, — сказал он и направился к выходу.