Три рассказа - [17]

- Два года в польском лагере прятался, польский выучил, фамилию с "Комарова" на "Комаренко" сменил - будто я польский украинец с тех земель, что в 39-м, по договору с Гитлером, к России отошли. Таких обычно не трогали. Сколько я там пережил! На нас настоящая охота там шла - как диких зверей отлавливали. Среди ночи, бывало, просыпаешься по тревоге, весь лагерь прожекторами освещен, а мы в подштанниках по стойке смирно у своих кроватей дрожим - это, значит, советские офицеры в сопровождении американцев приехали смотр делать, не затесались ли среди поляков русские. А так стоять все равно что перед расстрелом. Тем более без добычи они после таких прочисток редко когда уходили. С пристрастием допрашивали чуть ли не каждого. И это все на глазах у американцев! - восклицает Иван Константинович, ища у меня сочувствия, которого у меня нет и быть не может, странно, что он об этом не догадывается.

- Многие во сне по-русски проговаривались, - продолжает он свой рассказ, до которого мне нет дела. - А я дал себе слово русский совсем забыть - и забыл начисто. Одной только силой воли. Потом пришлось заново учить. Я даже такую методу выдумал - польский так учить, чтобы русский полностью из памяти вытеснить. Вот узнаешь как по-польски дерево или женщина, а по-русски эти слова сразу и навсегда забываешь. Я понял, что так же, как можно новый язык выучить, так и старый можно позабыть. А когда это в параллель делаешь, путем вытеснения и замены - даже легче. А украинский я и так неплохо знал, потому что с юга России, где всех навалом. Вы думаете, настоящие украинцы с польских земель хорошо польский знают, особенно те, что с отдаленных деревень? Дай Бог, слов пятьдесят, чтобы на ярмарке объясниться, редко когда больше. Так что, много с меня и не требовалось. Один раз, правда, попался. Еще хорошо, не советчикам, а американскому офицеру, из польских евреев по происхождению. Он меня вызвал и стал расспрашивать. По-польски. Ну, биографию я себе придумал - комар носу не подточит. А вот акцент выдал. Он мне так прямо и сказал, что акцент у меня не украинский, а русский. Я ему ничего не ответил, а он меня пожалел, видно. Был бы чистокровный поляк, выдал бы - они нас, русских, люто ненавидели, а тех, кто немцам служил, - вдвойне. Евреи сердобольнее, больше понимания проявляют. Да и неудивительно! Тысячи лет среди чужих народов жопа об жопу, пообтерлись, пообтесались, пообвыкли - инстинкт самосохранения выучил их терпимости. Вот и выжили как нация. И потом это уже 47-й шел, холодная война на наше счастье началась, советчики к нам реже наведываться стали.

"Знал бы тот польский еврей о твоих подвигах - он бы тебя самолично, на собственных руках "советчикам" отнес", - думаю я, впрочем, беззлобно. Как выученика формальной школы меня больше беспокоит в его речи слово "советчик", ибо советчик для меня есть и остается советчиком, то есть тем, кто дает советы, и никакого отношения к Советской власти не имеет. Я думаю о том, что у иммигрантов здесь другой русский язык, чем тот, на котором говорим мы в Советском Союзе, но тут вспоминаю, что я тоже иммигрант, хоть и без стажа еще, и кто знает, не заговорю ли и я со временем на иммигрантском воляпюке? Слух у меня никудышный, ухо деревянное...

К Ивану Константиновичу я не испытываю ни сочувствия, ни злобы, хотя знаю о нем больше, чем тот польский еврей, который, распознав в нем русского, не выдал "советчикам". Я знаю об Иване Константиновиче больше, чем он предполагает, но как и тот польский еврей, ничего ему во вред не сделаю. Мне уже предлагали, а я отказался, и не жалею об этом.

Дело в том, что за Иваном Константиновичем идет охота и один из охотников предложил мне принять в ней участие, доказывая, что правое дело, и обещая щедрое вознаграждение. Для пущей убедительности мне даже было предъявлено досье на Ивана Константиновича, а там фотографии одна страшнее другой. Прямых доказательств причастности Ивана Константиновича к преступлениям против рода человеческого не было, он был винтиком в этом слаженном механизме по уничтожению человека, но даже если бы проявил личное рвение, я бы все равно отказался участвовать в охоте на человека, какой бы сволочью этот человек в прошлом ни был. Я вовсе не уверен, что прав, отказываясь, но согласившись, я бы точно знал, что не прав. Так что, отказался я из чистого эгоизма - чтобы не казнить себя потом. На моей совести и без того немало зла, я бы даже на Эйхмана донести не решился.

Один охотник выследил Ивана Константиновича сам, а другой - тот, который склонял меня к сотрудничеству, - идя по следам предыдущего. Возможен - и вероятен - еще и третий охотник, но он пока что, похоже, не напал на след Ивана Константиновича, поотстав от своих более ретивых коллег. Рано или поздно он бы присоединился к двум другим, но события обгонят его, дичь ускользнет и истает на старой Аппалачской тропе, которую проложили предки моего единственного грибного конкурента. Сам я туда редко хожу, почва там каменистая, грибов мало.

Я знаю, что попутало Ивана Константиновича - жадность: иначе бы никто никогда его не выследил. Он работал в Майами по найму - ремонтировал и красил частные яхты, а зимой затаивался в Адирондакской глуши, где на заработанные деньги скупал участки земли и строил дома, которые любовно украшал морскими атрибутами с обслуженных им яхт, так что его дома вблизи узкого, как щель, Тринадцатого озера по убранству походили на корабли, готовые в любую минуту сняться с якоря и покинуть эти затаенные лесные участки ради морских просторов.