— Так и снимайте, если есть мнение.
Умрихин осклабился, показывая желтые прокуренные зубы.
— Мы доводим до вашего сведения мнение обкома партии. Ваше дело как руководителя — решать. Но учтите, не посчитаться с нашим мнением мы не позволим.
— Это все? — поднялся уходить Гостомыслов.
— Дайте ваш пропуск, я отмечу, а то вас не выпустят. — Умрихин прищурился, как Ильич на портрете.
В институте Гостомыслов пригласил к себе ученого секретаря. Вошел Челобаев, поговорили о протечке труб в древлехранилище. Челобаев сказал, что надо действовать через обком, чтобы обком нажал на УНР, иначе они не почешутся.
— Позвоните по вертушке Умрихину, — предложил Челобаев.
— Знаешь, Толя, зачем я тебя позвал? — Гостомыслов погладил бороду, как гладят домашнее животное для успокоения собственных нервов.
Челобаев потупился, выражая этим, что знает.
Саша пересказал Толе, что было услышано и сказано в кабинете Умрихина. У Толи обтянулись скулы, сузились глаза.
— Как у них говорят, я ставлю тебя в известность, — сказал директор, как бы отстраняясь от подчиненного. — Иди к ним сам, объясняйся.
Ученый секретарь поднял на директора полные змеиного яда глаза.
— Я могу идти?
— Иди.
Через десять минут Челобаев пришел к директору с листом бумаги в руках. Гостомыслов прочел.
— Может быть, Толя, лучше оформим творческий отпуск, поработаешь над докторской?..
— Ты их плохо знаешь, Саша, — Челобаев впервые сказал директору «ты».
Директор взял ручку, написал в левом верхнем углу заявления: «В приказ». Расписался.
Вскоре после этого случая дали ход и заявлению директора института: «...по собственному желанию, в связи с осенившей меня идеей». В приказе по институту написали: «...в связи с переходом на научную работу».
...Как-то Саша (уже не директор) поставил машину в гараж, обустроенный золотыми руками Кириллыча, хоть селись и живи... Зашел в дежурку. Кириллыч, оказалось, все знает про Сашу, все у него обдумано.
— Я тебе, помнишь, Павлович, про твоего ученого секретаря говорил: худой мужик, на тебя стучит... Мне капитан дальнего плавания говорил, из девяносто пятого бокса, у него брат в органах работает... Он, говорит, ученый-то секретарь, крупно погорел, его баба заложила... Баба тоже, знаешь, Павлович, хороша, когда спит... Я тебе гараж деревом обшил, как каюту, сиди и думай, воздух хороший, никто не мешает. И верстак заделал, лучше нет, как досточку построгать, стружка смолой пахнет, успокаивает...
— Стучал и достучался... Бог шельму метит... — проворчал Гостомыслов, разливая по стаканам то, что принес.
— А ты, Павлович, не журись, что тебя с директоров сняли, — по-отечески рассуждал Кириллыч. — Русскому человеку что-нибудь возглавлять, как шею в хомут, завсегда несподручно. Хоть контору, хоть государство... У нас что ни царь, бывало, то немецких кровей, а царицы и подавно. Что ни вождь, то еврей, то грузин, то хохол... Я тебя понимаю, Павлович, не в свои сани сел, покатался и будя.
