Три рассказа - [8]

Танцевали в галерее; танец замедливался, превращался в сомнамбулическое витание, в прикосновение магнита к железу. Хотелось остановить мгновение, оторваться, продлить этот танец. Но было нечто постороннее, мешающее: танцуя с Микой, каким-то боковым или затылочным зрением ее партнер видел оплывшее книзу лицо Челобаева, с набрякшими веками, по-татарски суженными глазами, с таким выражением, какое бывает у змеи, навострившей жало на жертву. Танец с Микой заканчивался, как все на свете, не имея какого-либо продолжения.

Коронным Мининым номером, в итоге ассамблеи, являлось ее перекувыркивание назад через голову, с взлетанием лисьего хвоста, последующим заваливанием набок. И тогда в этой финальной сцене внимательный наблюдатель мог разглядеть в общей чертопляске неприятное, трезвое, брезгливо-ненавидящее лицо Микиного мужа. Муж досиживал до какого-то одному ему известного часа, подходил к жене, отцеплял хвост от копчика, надевал на жену плащ и уводил.

Однажды Челобаев развелся с Микой. Ничего невероятного в этом не было: гармонического единства данная пара не представляла. Возможно, мужа не устраивало не только поведение жены, но и ее политическое кредо. Вскоре Мика с пятилетней дочкой уехала в Израиль. Институтских женщин такая Микина прыть озадачивала, пугала: «Мика? Челобаева? как же она там, пьянчужка, курилка? да еще с малым дитем...» Опытные, рассудительные заверяли: “Ничего, не пропадет, будьте спокойны, с ее фигурой, с ее умом...»

Челобаев вскоре женился на машинистке Виолетте, белобрысенькой, тощеватой, прокуренной, как солдатские усы, с голубовато-белесоватыми навыкате зенками, с розоватыми сосудиками в белках. Алкогольные напитки Виолетта проглатывала с той же безоглядностью, что и Мика, но, в отличие от Мики, молча, с выражением обиды на испитом бескровном личике. Напившись, Виолетта всякий раз сообщала, что у нее бабушка по отцу — полька. Виолетта была десятью годами моложе Микаэлы, ей открывался жизненный выбор: закончить вечернее отделение, потом в аспирантуру... Пока что она целыми днями стучала на машинке (про нее говорили, что она не только на машинке стучит), вечерами сидела во всех застольях, принимала подносимое, храня на лице выражение обиженности: я заслуживаю большего, у меня бабушка полька... Так бы Виолетта (ее звали на службе Леля) стучала и стучала, самой бы ей не выбиться, нужен был принц. И тут Челобаев...

О! Челобаев в новобрачии преобразился, в рабочее время заходил к молодой жене в машбюро, о чем-то с ней разговаривал, выходил от нее не с такими, как прежде, суженными по-татарски глазами; глаза его приоткрывались, распахивались на будто впервые увиденный мир. Как-то, сидя у себя в кабинете, Челобаев запел приятным, далеко слышным баритоном редко исполняемую песню Булата Окуджавы: «Давайте говорить друг другу комплименты...»

На вечеринках, ассамблеях — Боже мой! — муж удерживал Лелю, отодвигал от нее сосуд, предлагал взамен сигарету, подносил зажигалку с большим огнем. Все смотрели на эту пару и понимали, что — пара. Некоторые — злых языков всегда у нас хватало — напоминали и про два сапога... Сходились на том, что Мика и Челобаев антиподы, а Леля — в ту же масть. Через какое-то время Леля уволилась со службы и поступила на дневное отделение в ВПШ — высшую партийную школу! (В институте она была молодым коммунистом и членом парткома.) О Мике не то чтобы позабыли, но ведь что же? Отрезанный ломоть. Мика, может быть, где-нибудь существовала, но как бы перешла в мир иной, недосягаемо-запредельный.

Как вдруг...

Мика позвонила своему бывшему благоверному... из Рима. Так бывает с уехавшими в Израиль: уедут и вдруг окажут себя совсем не там, куда уехали, вот хотя бы в Вечном городе...

В кабинете у Челобаева в это время кто-то сидел. Челобаев мычал в трубку, отделывался междометиями, на его лице проступила краснота. Присутствующий при разговоре сотрудник не уходил, сидел против ученого секретаря с выражением решимости решить то, зачем пришел. Голос из Рима хорошо доносился, трубка вякала, верещала. Мика торжествовала — там, в Риме; в ее скороговорении не было пауз для реплик советского собеседника. Челобаевское меканье, дадаканье, кряхтенье едва ли доходило по проводу в Рим. В конце разговора Челобаев на что-то возразил, но последнее слово опять же было сказано в Риме.

Ученый секретарь положил трубку, его глаза встретились с оживившимися глазами сотрудника.

— Вот... благоверная не забывает... — сказал он в некотором обалдении. — Из Рима звонила... — В его голосе наряду с понятным испугом прозвучали и нотки тоже понятной гордости: не каждому супруга из Рима звонит, хотя бы и бывшая.

Через некоторое время у Челобаева состоялся еще один разговор все с тем же Вечным городом. Он приготовил на этот случай улыбку и версию для сослуживцев: Мика печется о Жульке, пуделе; Жулька — дама, у нее сейчас такой период, ей нужен кавалер. Мика дает советы в отношении кавалера для Жульки. И напоминает, что надо поливать бегонию и аспарагус. Звонки по международной линии, особо звонко-требовательные, как горн в пионерском лагере, стали раздаваться в кабинете ученого секретаря, довели бедолагу до нервного тика, задергалось веко...