Три рассказа - [5]

Он, по сути дела, выворотил наизнанку человека, выпотрошил, лишил лица. Понравилось ему лишать человека всяких иллюзий по поводу самого себя!

Хоть отбавляй злости в лаконичной изысканной форме. Нарочно! Чтобы зрители, привыкшие искать к себе симпатии, с отвращением отвернулись, содрогнулись.

Ишь ты, гений, разложил человека на части - собери его теперь, попробуй. Пощади! Природа создала человека в целости как самообразующуюся систему. А тут одно крошево, конец всему...

Впрочем, в искусстве дойти до конца, до самого края не страшно. В жизни страшно, но в искусстве всегда можно начать все сначала. Пока свежо, в первый раз и безобразие интересно. Если подобным заполонят, а обычно так водится - искусству конец и жить противно.

В длительное мирное время появилось много художников. А когда их СЛИШКОМ много, они подражанием превращают друг друга в ничто. Идеи делаются мусором. Людям слишком много не надо. Интересно то, что ни на что не похоже, а такого много не бывает...

- Не опасайся говорить мне, что думаешь, старик. Похвалы меня не прельщают, но я хотел бы избавиться от недостатков. Может быть, тебе видно, мне застит глаза,- говорит он, глядя мне прямо в глаза.

Я опасался. Во-первых, он не заслуживал беспощадного мнения. Я уважал его могучий темперамент, его битвы со временем, упорное желание вспучить, взорвать, взбаламутить - не любит он ровное, спокойное состояние жизни.

- Ты сам все про себя знаешь,- сказал я наконец.

- Как никогда прежде, я хочу учиться и совершенствоваться.

Сумасшедший, в таком возрасте как можно! Раньше надо было учиться. Противоречивые мысли бродили у меня в голове, в то время когда я бродил по его необъятной выставке. Язык у меня будто к нёбу присох, не ворочался. Знал бы он, в каком трудном я сейчас положении, не стал бы приставать. Но ведь он, по обыкновению, прёт, как тысячу лет назад.

- Старик, мы с тобой знакомы всю жизнь. Кто же еще мне скажет правду? Я тебе доверяю. Скажи, какие у меня недостатки?

Господи, на какую такую правду его вдруг потянуло? Никогда в ней не нуждался, попросту презирал. Не хотел я говорить ему о пресловутых недостатках. Да ведь и не поверит все равно, если не похвалишь как следует. Что, он дурак, после такой бурной жизни слушать чью-то критику? Прямо не знал, как выйти из безвыходного положения. Сказать "не знаю"? Подумаешь, удивил - вечно никто ничего не знает, да еще незнание выставляет большим достоинством...

И тогда он начал очередной большой монолог, будто читал навсегда выученное стихотворение. Он ведь и прежде разговаривал со мной монологами.

- Конечно, я грешен. В детстве обсикивал бабкино платье регулярно до двух с половиной лет. Ходил по карнизу пятого этажа, когда не хотел слушаться матери. Связывал хвосты собакам. Выдергивал перья у петухов. Смотрел в замочную скважину женской уборной. Стрелял в квартире из украденного автомата. Взорвал порох на балконе, сам не взорвался, но взрывной волной снесло полбалкона, стол улетел в коридор, от книжного шкафа остался пшик, и дверь на балкон исчезла, пропали кошка и старый кот.

Без всякой разумной цели пробил в полу дыру. И всякий раз, когда мать мыла пол, с нижнего этажа нас крыли матом.

Украл писсуар из уборной и продал соседу. Когда отец узнал, он сказал, что я деловой человек и мне будет в жизни легко.

Украл алюминиевый чайник и сделал из него самолет. Самолет кинул с крыши в толпу людей.

Сжег в печке отцовские штаны, клеенку со стола, ножки от стульев, на стульях стало невозможно сидеть. Сжег карту мира, свидетельство о браке отца и матери, бабушкин паспорт, дедушкин паспорт. Сжег в печке пластинки: арию Ленского, арию Канио, арию мельника, арию Германна, арию Игоря, много дуэтов, пять вальсов. Пластинки горели здорово. Я прыгал вокруг и пел. Меня заперли дома в тот день. Родители уехали хоронить папину тещу. Они вернулись, когда я втискивал в печку сундук, он никак не влезал в дверцу, они побили меня.

Разбил стекла в Доме ученых, в консерватории и филармонии.

Вбил гвоздь в стул учительницы. Свернул шею скульптуре в саду. Сикал с балкона на граждан. Одна женщина, глянув вверх, сказала: "В таком возрасте и так велик..."

Положил на спину многих женщин, замужних и незамужних, горячих южанок и нежных блондинок, спортсменок и балерин, фабричных работниц и официанток, лирических девочек и полных дам, представительных матерей и дочек, печальных вдов и бедных сирот, любивших меня и меня не любивших, знавших меня и не знавших, бежавших ко мне и от меня. Я клал их на кровать, на диван, на раскладушку и на тахту, на траву, на цветистое поле с маками, васильками, ромашками, кашками, колокольчиками, куриной слепотой и с колючками.

Я скверно вел себя в обществе. Стоял задом к дамам. Громко разговаривал. Зевал, широко открывая рот. Сморкался на пол. Неприлично урчал животом. Перепортил уйму воздуха.

Спал, когда все работали, и работал, когда не спал.

Больше ел, чем работал. Когда ел, чавкал.

Никогда ничего не учил.

Беспрерывно хвалил свой несравненный ум.

Десятилетиями терзал порядочных людей дилетантскими художественными претензиями.