Мы с мамой завесили окна. Потом зажгли свет. Сейчас нужно завешивать окна.
Сейчас война.
Наш город в затемнении.
Не видно сверху нашего города.
Вдруг в дверь заколотили, да с такой силой, будто несколько человек сразу колотят в нашу дверь, так оно и было. Вошёл управдом и соседи.
Мой маленький брат Боба захотел их напугать, внезапно выскочил перед ними и зарычал, но они на него внимания не обратили.
— Что-нибудь произошло? — спросила мама. — Что-нибудь случилось?
— Тушите свет! — закричал управдом. — Скорее тушите свет!
— С какой стати? И не подумаю!
— Скорее тушите, вам говорят! — Он щёлкнул выключателем, и все оказались в темноте.
— В чём дело? — возмутилась мама.
— Поглядите, что у вас творится!
— Ума не приложу, — сказала мама, — что у нас может твориться?
— У вас щели, — сказала Ханум Измайлова, — вот такие щели! Настоящая сигнализация вражеским самолётам.
Отец мой на фронте, а у нас сигнализация?! Это уж слишком. Семья фронтовика сигнализирует вражеским самолётам, получается?
— На окнах у нас матрасы, — говорит мама, — они свет не пропускают.
— Узкие у тебя матрасы, соседка, — сказала Ханум, — понимаешь — узкие.
— У меня узкие матрасы? — возмутилась мама. — Это у вас узкие матрасы!
— Посмотри с улицы на свои окна, соседка. Сходи на улицу и посмотри. Такие щели! Вот такие щели!
В темноте не было видно, какие она показывала щели.
— Обсудим всё спокойно, — сказал старик Ливерпуль. — Раз нету света, не надо торопиться. Всё устроим. Никому ведь ничего не угрожает в данную минуту. Обо всём поговорим по порядку. Дела дневные позади, и спешить нам сегодня некуда. Не такой уж это сложный вопрос, чтобы спешку устраивать, в самом деле…
— Развёл антимонию, — сказала Мирзоян, — всегда навеселе и заводит антимонию.
— Да погодите вы, — сказал управдом. — Сейчас не время разногласиям. Нужно быть начеку. За светом следить внимательно. Ни щёлочки света, понятно? Так что ликвидируйте просветы.
— Ликвидируем, — сказал я. Мне это слово понравилось.
— Хорошо, — сказала мама, — я повешу по бокам одеяла.
— Вешайте что хотите, — сказал управдом, — это ваше дело.
— Ай, соседка, — сказала Мирзоян, — на чём же вы спать будете?
— На чём все спят, — сказала мама.
— Все постели повесите — и тогда как?
— А что же мне ещё вешать?
— Что-нибудь другое.
— Откуда же я возьму другое? Выкручиваемся как можем.
— Мы тоже выкручиваемся, — сочувствовали соседи.
— Кручусь и верчусь, — сказала мама.
— Все крутятся и вертятся, — поддерживали соседи.
— На чём же вы спите? — не отставала Мирзоян.
— С окон снимаем и спать ложимся.
— А потом?
— Потом снова приколачиваем.
— Так каждый день и приколачиваете?
— В матрасе уже полно дырок. Остаётся только повесить на гвозди. Мы люди не богатые и не гордые.
— А вы сказали: приколачиваете, — вмешался Ливерпуль.
— То вешаем, то приколачиваем, — говорит мама.
— Бедные матрасы, — посочувствовал Ливерпуль, — навряд ли они войну продержатся.
— Вся жизнь у людей изменилась, даже вещи не на своих местах оказались, — сказала Мирзоян.
— И беседуем во мгле, — сказал Ливерпуль.
Дверь была не заперта, и кто-то вошёл к нам на веранду.
— Эй, кто здесь есть? — закричали с веранды.
— Что там опять такое? — спросила мама.
— Ваш пятилетний сын по улицам разгуливает, — ответили с веранды.
— Ах, вечно он сбегает, — спохватилась мама, — вечно он в движении!
«…Кручусь я и верчусь. И ничего не видно!» — распевал Боба на веранде.
Мама уже была там.
— Я вообще не люблю ничего плохого, — объяснял Боба, — когда темно, когда нет света и когда ничего не видно.
— Можно подумать, что он один всего этого не любит, — отвечала мама из темноты, коридора.
— Я ходил искать свет, — оправдывался Боба.
— И нашёл? — насторожился управдом.
— Нигде нету света, — сказал Боба.
— Вот видите, кругом порядок! — сказал управдом.
— Тогда дайте мне красную повязку, — сказал Боба.
Старик Ливерпуль сорвал свою повязку дежурного и повязал Бобе на рукав.
Даже в темноте было заметно, как Боба загордился. Завтра я у него эту повязку отберу, подумал я.
Расходились соседи. Свалили стул с грохотом. Кто-то ушибся.
Мы сняли наши матрасы.
Окна были раскрыты, и небо чёрное.
На улице ни огонька.
Мне не спалось.
Было душно. Бродил в небе слабый прожектор.
У всех своё затемнение, думал я, у каждого по-своему.
У старушек Добрушкиных ковры висят.
У Груниных шторы.
У Мирзоян фанера.
У дяди Миши картон.
У Фалалеевых рекламные противопожарные щиты.
У старика Ливерпуля доски, остаются щели, и его несколько раз предупреждали.
У дяди Гоши окна завешены шалями, и меня всегда интересует, откуда он набрал столько шалей.
У Алиевых одно окно, они к нему прислоняют шкаф. Не лень людям шкаф двигать каждый вечер. Зато никогда в жизни осколки им в комнату не влетят, как они уверяют.
У Измайловых блестящая плотная бумага, все спрашивают, откуда они её достали, а папа Измайлов улыбается и говорит: «В универмаге до войны». Все удивляются, как он мог знать, что начнётся война и ему понадобится эта бумага. Он отвечает, что купил её для совсем другой надобности, но не успел использовать. Тогда спрашивают, для какой надобности он её купил и почему не успел использовать. Оказывается, он собирался оклеить стены своей веранды, но всё откладывал. А теперь ждёт окончания войны, чтобы снять её с окон и оклеить веранду.
![Девять возвращений [Повести и рассказы]](/storage/book-covers/ed/ed7af831d7446cc273c19395f0b07a748a40724c.jpg)
