Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [54]

Когда на глазах у всех режиссер тщится дотянуться до Льва Толстого или до Федора Достоевского, и не только дотянуться, а еще и поправить их на свой собственный лад, да еще и уверен при этом в своем успехе, — Ирина Викторовна не могла перенести трагикомедии, вставала во время сеанса и уходила на свежий воздух. И долго потом что-то мешало ей жить ее собственной, ни у кого не заимствованной жизнью, поскольку нельзя же назвать заимствованием свое приобщение к тем десяти или двадцати именам, которые ты считаешь самыми великими и как бы основополагающими для человечества! А уж для самой себя — тем более; недаром о личной свободе говорят как об осознанной необходимости! Она понимала, что многим техническое кино нравится, и сердилась еще раз: оно отдаляло ее от этих многих, а она, где-то в глубине души, не хотела вот такого, навязанного извне, одиночества и обособленности. В конце концов одиночества ей хватало и без этого, то и дело одиночество, ей даже требовалось, но вот так уходить от людей, сразу от тысячи и больше, только потому, что им что-то правится, они что-то принимают и с чем-то мирятся, а тебе это претит и не нравится, — нет и нет, это очень неприятно! И не для того же существует искусство, чтобы разъединять людей! Тогда что же их будет объединять?

Вот она и помалкивала и, во избежание разъединения, ни разу не обмолвилась перед Канунниковыми о том, что не любит комнатных собак, а Нюрочке Бессоновой лишь сдержанно говорила, что не любит киношного Льва Толстого, какие бы знаменитые и красивые актеры и актрисы его ни играли. Толстой ведь оставил для них еще и пьесы — вот пускай бы в пьесах и подвизались, там авторского текста нет и нет необходимости по своему произволу что-то сокращать и опускать.

И, значит, так: ни собаки, ни кино не отвечали ее развлекательно-успокоительным, да и всем другим нынешним целям. Ох, ни к чему, совсем ни к чему все эти антипатии женщине, которая переживает разлуку за разлукой! А если где-нибудь еще и проговоришься об этих антипатиях — сколько сразу же, в самом деле, схлопочешь отрицательных мнений о своей персоне?!

…Театр?

Ну, театр — уже другое дело, все-таки живые люди, а не их изображения.

Надоели изображения! Надоела бесчисленность изображений, когда и сама-то себе тоже начинаешь казаться хоть и собственным, а изображением!

Но еще раньше, чем она окончательно решила остановиться на театре, в ее жизни произошел такой странный случай.

Мансуров-Курильский не ночевал дома — они с Канунниковым «самим» с субботы на воскресенье, после долгого-долгого перерыва, уехали порыбачить, а вернее всего, тоже посоветоваться насчет вопросов жизни, — в квартире было тихо и пусто, Аркадий еще не скоро должен был вернуться, Ирина Викторовна легла спать пораньше и не уснула, а только еще задремала, как в дверь спальни кто-то постучал… «Странно!» — подумала она, но тут же ответила: «Войдите!» И появился человек, которого ей не пришлось долго угадывать, хотя со времени встречи с ним прошли десятилетия. Десятилетия прошли, но их как будто и не бывало никогда для этого человека.

— Почему вы здесь? — спросил он.

— Здесь не так уж плохо… — ответила она, скрывая досаду от его излишней проницательности.

— Не так уж плохо — это и есть хорошо?

— Привычка…

— Пузатенькие вот эти часики тоже — привычка? А вот это окно, в которое ночью заглядывает нескромная луна? А вот это одеяло? А эта кровать? А этот халат? И вообще! Вас это не удивляет?..

— Я сказала: привычка! Вторая натура!

— Но вторая — это же не первая?!

Бог знает почему ей самой до сих пор не приходило это в голову?! Очень странно! Столько в этом смысле пережить и ни разу вот так не подумать?! И она не нашлась что ответить, а он сказал снова:

— Ясно!

— Ошибкам не радуются! — сказала она.

— Радуются! — подтвердил он. — Радуются!

— Тсс! Поздно, в доме все спят. Вот за этой стеной спит Евгения Семеновна, свекровь. А с минуты на минуту вернется Аркадий. Сын. Я его жду.

— Так вы — не узнаете меня? Нет?

Ну как ей было не узнать его — у нее и ноги-то до сих пор все еще гудели и стонали, и в глазах-то мелькали Уралы, Барабы, Саяны, Байкалы, Амуры, Дальние Востоки, и в ушах стоял звон от перестука вагонных колес, от разреженной атмосферы, в котором не так давно оборвалось тяжелое, аритмичное дыхание войны.

Однако он понял ее молчание по-своему:

— Действительно, — сказал он, — действительно, на улице уже темно. Да? И оставаться мне здесь совсем неудобно.

На другой день Ирина Викторовна подивилась: какой эпизод! Короткий, но яркий. Ну совершенно как наяву!

Аркадия провожали отец, мать, бабушка и ни много ни мало четыре девочки, из которых одна, как выяснилось из беглого знакомства, была уже студенткой-третьекурсницей.

И на всех у этого шалопая Аркашки без зазрения совести хватало улыбок и самого доброго, самого невинного расположения! Ну, хотя бы в одном глазу какое-нибудь уныние, тоска, горечь расставания! Смущение от этого количества девиц. Хотя бы одно слово в том смысле, что служба в армии — дело серьезное, но что он постарается держаться. Ничего подобного!.. Отец, мать, бабушка и четыре девочки только и слышали о том, какие мелодии он разучит на саксофоне в ближайшем будущем.