Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [53]

— Да?

— Да…

— Странно… Почему же ты никогда не говорила мне об этом? Не предупреждала? Не объясняла?

— Семья тем и отличается от канцелярии, что в ней не ведутся протоколы и акты происшествий. Кроме того, выяснять отношения сейчас, а тем более прошлые отношения — поздно.

Разговор происходил тогда в кабинете Мансурова, и его письменный стол, беспорядочно заваленный бумагами и когда-то нелюбимый Ириной Викторовной за то, что Курильский проводил за ним глубокомысленные часы, месяцы и годы, но никаких результатов от этого так и не было; и книжные полки, заставленные главным образом собраниями сочинений самых разных авторов; и старый-старый диван, который она многие годы собиралась заменить современным диваном-кроватью, а Мансуров упирался, и ей надоело его уговаривать — все было тоскливым и навязчиво знакомым, а в общем-то безразличным.

Мансуров-Курильский все-таки попросил:

— Ну, напомни?! Хотя бы один случай, когда ты меня предупреждала, говорила мне вот так же откровенно?!

Ирина Викторовна напомнила о другом, не столь уж отдаленном разговоре, который он сам назвал когда-то «орнитологическим». О кукушках, ястребах и орлах.

— Вот как ты это поняла… Вот как… Ну, а тогда, — сказал Мансуров, — тогда я бы на твоем месте первым и давно ушел бы от меня.

— Я бы на своем месте тоже давно сделала бы так. Если бы — не Аркадий.

— Теперь это взрослый человек.

— Вот и решай. Будь мужчиной — решай! За себя. За меня!

— Один? — опять-таки удивился и даже умно удивился Курильский. — В конце концов, я же не настолько свободен от тебя, чтобы принимать решение без твоего участия?

— Я же сказала: я заранее согласна. Делай, как тебе лучше, а я — согласна.

— Еще один вопрос… — подумав, проговорил Мансуров. — У тебя есть… ну, какой-нибудь, собственный вариант? Реальная перспектива? Ведь для того, чтобы решать, и притом одному, я должен это знать?

И действительно, он должен был это знать, Курильский. Он имел право это знать, хотя бы в силу своего спокойного умиротворенного тона.

— У меня нет никакого варианта, — ответила Ирина Викторовна.

— Будет?

— Не думаю…

«Был?» — хотел еще спросить Курильский. Но не спросил. И правильно сделал. А кончил он совсем хорошо:

— Знаешь что, Иришка? Мы постараемся расстаться. Надо постараться. Вот проводим Аркадия…

Так оно и было: вся жизнь, все события в доме Мансуровых шли нынче под знаком Аркадия, под знаком его проводов.

И это несмотря на то, что сам Аркашка как бы уже давно и заранее распрощался с родителями и с бабушкой, дома почти не бывал, самых обыкновенных слов для отца с матерью не находил — ему некогда было со всеми ими общаться перед отъездом. Но все равно очень беспокойно: как-то он будет жить не здесь, а где-то в другом месте, под началом какого-нибудь старшины?

Ирина Викторовна всерьез задумалась: а не приобрести ли ей японского пуделя? Все говорят, будто собака — лучший друг человека.

Но тут она вспомнила тех собак, с которыми когда-то очень дружила на Курилах, — вот там были собаки так собаки, друзья так друзья! Природные, и гордые своей природностью, с сознанием собственной необходимости и достоинства.

Пудели же, слюнявые бульдоги и все прочие пародии на животных, которых человек навсегда искалечил ради своей забавы, придав им то ли смешной, то ли уютный, то ли вовсе невероятный вид, лишил их всякой самостоятельности и трудолюбия и научил только одному — обожать хозяина, а потом посадил к себе на шею и вот сам трепещет, если собачка — упаси бог! — почему-либо им недовольна; все эти искусственные, как бы синтетические создания почему-то не радовали Ирину Викторовну, хотя она и помалкивала на этот счет, чтобы не обидеть некоторых своих знакомых, Канунниковых, например… Так что номер с пуделем не удался, еще не начавшись.

Тогда, уже переживая отъезд Аркашки, она решила, что как только Аркадий уедет, она станет каждый божий день бегать в кино…

Кино?

А ведь Ирина Викторовна его тоже не любила. То есть как раз она любила его, но только как таковое и вполне самостоятельное — Эйзенштейна, Чаплина, Крамера, которые неизменно с кино начинали и им же кончали, не изменяя ему нигде и ни в чем, которые возвеличивали кино такими задачами, которые ничто другое исполнить не могло.

Ах, как она любила такое самостоятельное и великое кино!

Но когда то же самое кино начинало жадно хватать то литературу, то театр, то оперу, все без разбора, все без разбора подминать под себя, пользуясь своей молодой силой, радуясь отсутствию у себя своих собственных традиций и настоящей истории, ничего не открывая заново, но все технизируя и выдавая эту технизацию за искусство, — тут уже Ирине Викторовне становилось не по себе, горько на душе становилось у нее, обидно за это развязное поведение техники… Она ведь тоже была техником и поэтому болела за нее, а нехорошо, когда команда, за которую ты болеешь, ведет себя непристойно.

Тем самым такая команда обижает не столько своих противников, сколько своих болельщиков.

Тем самым кино грубо врывалось в ее собственные представления о классической литературе, которые сложились у нее с детства и с юности, а потом еще и подкрепились размышлениями зрелых лет, и вот она воспринимала такое кино как попытку разрушить не что-нибудь, а ее личность, разрушить не только духовно, но, кажется, даже и физически — так ей, по крайней мере, казалось…