Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [223]

Без учета этой ветвящейся цепочки воздействий не понять, не оценить и значения историко-революционного цикла С. Залыгина, который критик В. Сурганов окрестил «Сибириадой». Наша детская беззаботность привела к тому, что мы главную нашу тему — тему революции — чуть ли не на откуп отдали ловкачам от беллетристики, виртуозам развлекательного чтива, детективщикам. У юных читателей, по-моему, даже сложилось непоколебимое убеждение, что без проницательных чекистов не было бы ни самой революции, ни победы над белыми армадами (не говоря уж о социалистическом переустройстве жизни на более поздних этапах). И мы еще не оценили в свете ее в должной мере того факта, что именно Залыгин после правдивого описания событий времен коллективизации сумел вернуть теме революции в нашей литературе ее первородное марксистское звучание — он показал на широком эпическом материале, с учетом всего накопленного к началу 60-х годов (радостного и горького) опыта стихийный, народный характер революции и гражданской войны.

В данном случае речь идет о романе «Соленая Падь (1967), с выходом которого Залыгин был прочно признан автором, плодотворно разрабатывающим «историко-революционную тему».

Но снова писатель повел себя самым неожиданным образом! Вдруг «ударился» в литературоведческую эссеистику (эссе о Чехове «Мой поэт»); написал большой роман о странной любви сотрудницы научно-исследовательского института («Южноамериканский вариант»)… И совсем уж в полное недоумение поставил общественность фантастической повестью «Оська — смешной мальчик». Постепенно, однако, после долгих споров, высказав массу упреков и недоумений, привыкли и к этому «лицу» Залыгина, даже подобрали ему приличное определение — «писатель-экспериментатор». «Сергей Залыгин, — говорилось в одной из статей, — принадлежит к числу писателей, которые не часто возвращаются «на круги своя». Обычно каждая его работа — своеобразный эксперимент, проба сил в новом материале, жанре, стилевом ключе…»

Характерно, однако, что говорилось это в рецензии на роман Залыгина «Комиссия», в котором автор преотлично вернулся «на круги» традиционного реализма и историко-революционной проблематики. Но потом были вновь и неожиданные, фантастические, аллегорические вещи (см. сборник рассказов «Фестиваль»), и хоть и традиционные по манере, но зато неожиданные по проблематике, материалу. Во всяком случае, о романе «После бури» это вполне можно сказать. И именно такой вот неожиданностью материала, думается, поставил многих в тупик и на этот раз беспокойный прозаик. В романе он замахнулся на то, чтобы разрушить предвзятость, сломить стереотипы расхожих, невежественных суждений о самом сложном, пожалуй, и менее всего освещенном наукой и искусством (без всякого «пожалуй») периоде нашей истории — нэпе.

Залыгин практически первым (снова первым!) из современных советских писателей обратился к эпохе нэпа без предвзятости, без расхожих формул, сюжетных штампов — всерьез, как заинтересованный исследователь, историк, социолог, художник. И многое открыл нам в том периоде, а также во всей последующей нашей истории вплоть до сегодняшнего дня. И (обратите внимание!) как раз в канун перестройки, канун радикальной экономической реформы, в основе которой лежат многие идеи, не реализованные, к сожалению, тогда, в начале двадцатых, но не утратившие при том ни своей плодотворности, ни своей стратегической перспективности.

И опять, не успели читатели осознать по-настоящему сделанного писателем, а он уже вновь из глубин истории устремился в гущу сегодняшних проблем. Отнюдь не ради суетной сиюминутной «актуальности». О чем его последние произведения (чаще всего — рассказы)? Об опасности иллюзорного, кажущегося, декоративного прогресса в ущерб подлинному, обогащающему природу, человеческую душу, человеческие отношения («Улыбка Жуковского», «Женщина и НТР»…); о смысле жизни, ее подлинных ценностях и мнимых («Три пункта бытия», «Мистика», «Голубоглазый мальчик в селении Икервар»…). Но эта «солидная» философско-пафосная проблематика, приличествующая патриарху от литературы, вдруг неожиданно перемежается с удивительно молодыми, почти озорными сатирическими рассказами (чуть ранее: «Анекдоты из жизни Кудашкина А. Я.», «Летаргированный папа»; сейчас: «Список талантов», «Борис Борисович — самоубийца…). Но пафосные, лирические и уничижительно-сатирические рассказы этого периода имеют одну общую черту — и те и другие содержат налет грустной и мудрой иронии, позволяющей автору всегда оставаться несколько выше и собственного пафоса и собственных сарказмов. Поэтому она, наверное, и мудрая, что таит в себе осознание не абсолютности всех наших философствований и реакций перед лицом великой и трагической жизни. А грустная она, думается, потому, что мудрая. «Есть много печали в многознании», — как говорили в старину. И еще по тому, что мудрая ирония — это всегда хоть чуть-чуть, но самоирония.

Когда мы говорим о перестройке, о гласности и экономической реформе, следует, думается, подчеркнуть вот что — само социальное, реально-конкретное изменяется и уточняется и будет изменяться и уточняться под влиянием «духа времени», его нравственного поля. Этому процессу мало реалий времени, ему должна соответствовать и форма (для литературы и не только для нее) с верной интонацией, ритмом, с аллитерацией и паузой, наконец.