Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [217]

Швабе прислушался: по другому берегу бежал русский, снег хрустел под его ногами, он кричал:

— Домой! Домой! Домой!

Голубоглазый мальчик в селении Икервар

Мой друг, поэт Пёте Дьёрдь, главный редактор журнала «Элетюнк» («Наша жизнь»), который издается в городе Сомбатхей, область Ваш, Венгрия, сказал мне:

— Поедем, Сергей, к крестьянам… Поедем в гости к поэту-крестьянину, к Табори Отто, он хороший поэт. И друзья у него хорошие. Нам будет интересно с ними.

А дождь в тот день был проливной. Я ехал в машине и думал: «Хорошо, что в машине! А если бы под открытым небом?!»

Тут машина остановилась, и женщина, которая указывала нам дорогу, вышла под этот дождь и сказала:

— Дальше проезжей дороги нет. — И, накинув на голову целлофановый мешок, быстро-быстро пошла по траве. Довольно высокая была трава, почти по колено.

Мы шли за ней, долго шли, иногда в траве и тропки нельзя было различить, я боялся поднять глаза на свою переводчицу Розу, женщину очень строгую, маленькую и элегантную, страшно было подумать — что происходит сейчас с ее туфлями? И с платьем? И с прической? И с самочувствием? Она и ехать-то никак не хотела, спрашивала: может, без нее сумеем обойтись?

Зонтиков у нас не было… Мы шли под гору, в гору, под гору, миновали один за другим виноградники и жилые постройки, обращенные к нам глухими, без окон, стенами, я гадал: «Наверное, нам вот в этот дом?», но дома были все не эти, все не эти…

Наконец под крышей одного дома я увидел людей — нас ждали. Дом был недостроен — пестрые кирпичные стены, крылечко без перил — это показалось мне добрым признаком: хозяева недостроенных домов, по моим давним наблюдениям, отличаются особенным гостеприимством и непосредственностью: «Вот вам четыре стены, потолок, может быть, даже пол. Все остальное восполнится беседой и нехитрым застольем!»

Пол в доме был и стол, дощатый, с закусками и с бутылками виноградного вина — был, а еще была действующая электрическая печь, над которой наша проводница Гач Каталина и принялась просушивать все, что только можно снять с гостей. Что снять было нельзя, в том мы и остались на первое время. Кроме того, на этой чудесной печи предусмотрительно был нагрет кирпич, его: тотчас завернули в тряпицу и положили под ноги Розе, чтобы Роза согрелась окончательно.

Гостей было, кроме меня, Розы и Дьёрдя, человек пять-шесть и сам хозяин — поэт, который не очень-то о нас и заботился, все заботы приняла на себя Каталина — полная, в очках, с добрым и задорным выражением лица женщина. Другая, Семеш Ольга, преподавательница физики и математики в местной школе, кашляла, курила и давала ценные указания: вот это надо есть сейчас, а это будем есть и пить потом. Дело нашего знакомства шло вперед семимильными шагами, через полчаса мы знали друг о друге все принципиально важное, беседа переключалась на мечты о будущем, на воспоминания о прошлом. Тут и выяснилось, что трое из присутствующих были в русском плену.

— Ну и как? — спросил я у всех троих, ни к кому персонально не обращаясь. — Как вам понравилось?

— Пусть Лайош расскажет! — кивнули двое на третьего. — Ему больше всех понравилось, вот пускай он и расскажет! У него был медовый плен.

— Как это понять?

— Пусть сам расскажет. В тому же он хороший рассказчик, лучше всех нас. До того, как выйти на пенсию, он был парторгом в госхозе, вот и приобрел навыки.

— Да-да! — подтвердил Лайош. — Если не умеешь говорить, так на этой должности и делать нечего! Ну а насчет плена дело было так: уже после войны я был в лагере для военнопленных на Кубани, и так как я уже тогда был бойким парнем, меня вскоре сделали санитаром в госпитале, а так как я стал санитаром, то круг моих знакомств расширился и председатель местного колхоза узнал, что я очень хорошо плету корзинки. Да вот смотрите — вот в плетенке лежит хлеб, а ведь плетенка — моей работы. Не знаю, что лежит вон в той корзине, которая в углу, наверное, бельишко, но корзина — моей работы.

— Одним словом — всюду ваша работа?

— Километров на пять в окружности — только моя! До того, как я вышел на пенсию, здесь еще встречались чужие корзинки, но теперь я, кажется, вытеснил всех своих конкурентов. Ну вот, а там, на Кубани, виноградников тоже много, а корзинщиков, представьте себе, нет, вот какое невероятное положение, поэтому председатель колхоза выпросил меня сначала у начальника госпиталя, потом — у начальника лагеря и сделал меня кустарем-одиночкой, работающим по договору на колхоз. Мало того, что я стал работать как вольнонаемный гражданин, председатель, чтобы стимулировать производительность моего труда, пообещал мне дополнительно выдавать по килограмму меда за каждые пять корзинок. Он, конечно, не знал, что я плету корзины очень быстро, и уже в скором времени у меня был бочонок с медом весом килограммов на двадцать с лишним. Больше того — я еще успевал ходить в колхозный клуб, в кино, многие пленные туда ходили, и один из них надоумил меня взять за руку девушку, которая обычно садилась на один ряд впереди меня. Я, конечно, долго думал, что это невозможно для военнопленного, ну а потом поддался уговорам старших товарищей. Все бы ничего, все хорошо, но вот какая мысль не давала мне покоя: мы ждали освобождения, мы вот-вот должны были вернуться на родину и ждали этого дня с нетерпением, но меня какая-то непонятная сила заставляла спрашивать: а что же будет с моим бочонком? Увезти его в Венгрию? А кто позволит? Тут не у каждого пленного вещевой мешок за плечами, а у меня — бочонок? Невероятно! Но вот в чем дело: не одна, а множество невероятностей происходило со мной и вокруг меня — я остался жив на войне, я попал в плен, и никто меня в плену не расстрелял, хотя в армии нам говорили: не сдавайтесь русским в плен, вас там все равно расстреляют, меня не сослали в Сибирь, хотя я твердо знал: должны сослать, на всю жизнь должны! И вот теперь нас отпустят домой — да кто об этом мечтал каких-нибудь два года или год тому назад?! И если уж столько невероятностей, так почему бы не случиться и еще одной, почему бы мне не увезти бочонок с медом в Венгрию? Тысячи венгров вернутся из плена с пустыми вещмешками, а Табори Лайош — с бочонком меда! Что за идея — сам не знаю…