Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [215]

* * *

А в городе Иван встретил земляка.

— Дру́жка! — воскликнул земляк, оборванный, бородатый пленный, он рыл на городской улице около магазина канаву.— Дружка! Слыхал? Ну,— он оглянулся во сторонам, — давай на пару, связчиками, убежим? Нас трое работало — двое уже сиганули! Ты какой губернии? Может, по пути!

Иван поставил ящик с сепаратором в коляску, смахнул пот.

— Хозяйством обзавелся! Бабой!

— То-то… Обличье ровно наше, а одежда — немецкого образца. Тогда прощай! — Он снова принялся долбить мерзлую землю. — Может, передать что в России — я ныне вечером потикаю! Один так один! Боюсь, землю-то без меня разделят дома!

— Какую землю?

— Господь-бог! В России-то — революция!

— Не знаю!

— И землю мужики промеж себя делят дочиста — и помещичью, и монастырскую — не знаешь?

— Не знаю…

— И воевать больше Россия не будет!

— Не знаю…

— Читай, дружка! Читай! Я думал, ты все знаешь! Грамотный?.. Вот тебе газетка. Ихняя, немецкая, а понятно!

— Так вот, Ганс… марок за килограмм масла… Ничуть не меньше? — снова доносится голос Элизы.

Он согласен:

— Нет, не меньше!..

Земля!.. Не эта — чужая, болотистая, а своя домашняя, сейчас она под снегом, а весной? Пахать ее, ворочать ее, жить на ней, на своей! Кто же у них на деревне заправляет дележом? А может, так: кто захватит? Но этого никак не может быть. Делить надо по едокам! Если Анисья ушла в прислуги, в город, ее могут не наделить! Если мужики в губернии свою власть сладили — всем им надо быть в сборе… Всем!

Ивану не хватает немецких слов. Но теперь он не заботится о том, поймет ли его его Элиза или нет.

— Пойдешь бывало с плугом до межи… Дальше владения Аркадия Николаевича Зюзина… Уездная голова, дворянин! Вожжами шевельнешь, а Пташка-то и станет — рад отдохнуть! А поворачивать-то надо. Повернешь его — Пташку-то — да кнутом и вытянешь. Шкура рыжая, а полосу белую долго на шкуре видать… Потом он, Пташка, до межи еще не дойдет, а норовит уж назад… а ему опять, еще опять!.. А теперь до самых зюзинских построек — паши!

— Что с тобой, Ганс?

— Убегу я, Элиза. Не могу я больше здесь!

У Элизы дергаются губы:

— Ты, значит, меня обманывал? Обманывал?! Я знаю! Ты хочешь к своей, к русской женщине! А меня ты обманул! Чтобы тебе легче жилось в плену! И своей женщине ты в России не скажешь, что жил со мной! Везде и все делается одинаково! Я думала, что ты немножко не такой, как все!

Элиза сейчас очень похожа на своего отца.

Слышно — воет ветер. Это не метель, какая бывает в России: метель то притихнет, то рванет, собравшись с силами, и засвистит тогда и завоет, хватая за сердце. Это ветер с моря. Нет в нем ни силы, ни ярости, ни порыва. Одна тоска. Скучный ветер.

— Лизанька! Зря говоришь! О чем говоришь?

Он подходит к ней, хочет обнять.

— Уходи, уходи! — говорит она.— Пусть надо мной все смеются, — меня обманул русский пленный! Пожился на мои средства — и ушел! Стыдно! — Она удивленно поднимает брови: — А тебе? Разве тебе может быть стыдно?

Все-таки он ее обнимает.

— Ах, Ганс! — говорит Элиза, съежившись в комок.— Зачем я послала тебя в город? Ты ничего бы не знал, и мы бы жили по-прежнему. Надо было поехать самой! И ничего бы этого не было! Ганс! Ты не уйдешь, Ганс? У нас с тобой такое хозяйство! Мы можем так хорошо жить! Я тебя обидела, Ганс?! — Теперь она стоит, склонившись над ним, смотрит ему в глаза. — Ведь я снова не останусь одна? Ведь тебе жаль меня, Ганс?

Иван гладит ее.

— То-то вот… Пойдем-ка установим машину! — радуется Элиза.

Вместе они прилаживали к столу сепаратор. Когда уже все было готово, они любуются машиной, смеются, и вдруг неожиданно Иван говорит ей:

— Верно, Лизавета. Жизнь мы с тобой устроили добрую. И жаль мне тебя, сильно жаль, а только — убегу я.

Молча надела Элиза на машину белоснежный чехол. Посмотрела на Ивана, точно так, как смотрела когда-то на Иоганна — поверх головы.

У себя в комнате она долго искала в столе почтовые марки. Потом задумалась: сколько по новому тарифу стоит письмо?

Иван молча сидел на кровати.

— Глупо ты губишь наше счастье! Я пишу письмо фон Мюллеру… Я согласна — пусть он вженится в дело. Я — женщина, мне не справиться с жизнью одной!

* * *

Под ногами хрустит снег. Месяц то спрячется в тучах, то неуверенным светом выхватит из тьмы клочок дороги, а то скользнет по темной роще, рассмотрит хрупкие ветви деревьев. Если же разольет свет широко — тогда далеко видны и черные постройки какой-то фермы, и телеграфные столбы, их длинные тени на снегу, красная труба какого-то завода.

Шагает Иван спокойно и все еще думает о першеронах, о новом сепараторе, думает так, словно все это по-прежнему принадлежит ему.

Вспомнил об Элизе и прибавил шагу.

Уже близко граница… Ее и границей-то не назовешь, нынешнюю межу между Германией и Россией, а все-таки она есть. Существует сегодня здесь, завтра — уже в другом месте.

У реки долго искал брод. По берегу к воде сбегало много дорожек, но какая из них к броду — узнать нельзя. Кромка льда кончалась недалеко от берега, дальше река до сих пор не замерзла. Слышно было негромкое журчанье.

От воды поднималась густая, молочно-белая пелена тумана, такая же, как на лугах под осень. Туман закрывал противоположный берег, и только по вершинам деревьев на той стороне можно было его отгадать — река была неширокой.