Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [169]

«Но ведь сомнения — тоже в природе литературы?» — утешаю я себя.

Право, я что-то затрудняюсь жить: на все и вся не хватает души. Не хватает на всю веру и на все сомнения. А оттого, что душа не вмещает всего этого, она становится пуста. Вот так, середины нет: или все, или ничего. Но ведь у кого-кого, а у писателя должно хватить! Душа вон — должно хватить у него души! Я вот знаю, что живописец может писать только для себя — завести небольшой мольбертик и в выходные дни, расположившись на берегу озера (реки, водохранилища), набрасывать пейзажики для себя, своей собственной души ради. После можно повесить пейзажик над кроватью или в прихожей, будут приходить гости: «Сам? Неужели?! Неплохо, неплохо!»

В музыке тем более — играет человек на фортепиано или на балалайке для себя, для друзей, и вполне хватает с него удовольствия, он другого и не ищет.

И в театральном искусстве можно ограничиться кружком самодеятельности. Вполне.

Даже и в поэзии и в той сколько угодно доморощенных и домашних поэтов, сколько их нынче среди ученых, представителей точных наук, пишут стихи — и неплохо, собираются, читают «свою» поэзию друг другу — тоже неплохо. Их это вполне устраивает.

А вот в прозе — нет и нет, в прозе не то! Там — ничего длясебяшного, и вот я в жизни не встречал прозаика, который писал бы рассказы или повести ради собственного удовольствия, для узкого круга друзей-приятелей. В прозе, если ты что написал, то уже не найдешь себе покоя до тех пор, пока это не опубликовано, пока не стало достоянием многих тысяч людей. Может, это вовсе и не достояние, может, что-нибудь сомнительное и даже никому не нужное, но тут счет другой — раз опубликовано, значит, нужное, до зарезу всем необходимое, без чего человечество завтра же погибнет. Вот тут-то и начинается — когда каждый бьется за место под солнцем, а место это — страницы книг и журналов. Вот она какая, распроклятая эта проза. Кто ее только выдумал?! Какая коварная! Кто до нее всерьез дорвался, тому подай десять книг в год! И деткам его — подай! И полезным друзьям-приятелям — подай! И… подай! А другие?! Они ведь тоже хотят!

Проза требует одиночества, пока пишется, но чуть только она написалась — подавай ей читательскую массу, она без этого уже ни минуты не может, она с лихвой — ох, с какой лихвой — желает компенсации за свое начальное одиночество.

Нелепо?

Вполне может быть, но такой уж это крест — его надо нести. Такие обстоятельства — в них надо существовать. Подумаешь, гору ты своротил, тиснул какой-нибудь рассказик в какой-нибудь газетке, но тебе все кажется, что именно — гору, именно — своротил, что едва ли не каждый прохожий тебя на улице узнает: «А-а это тот самый, который…»

«Который меня осчастливил», — так, кажется тебе, произносит каждый прохожий…

И никто-то и нигде тебя в этом не разубедит, даже в редакции молодежной газеты, которая тебя напечатала. Хотя там считают наоборот, будто это они тебя осчастливили. И главный, и зам. главного, и зав. отделом, и литсотрудник, и даже машинистка Юлечка, все они непоколебимо так считают, всем ты, безусловно, обязан по гроб жизни.

Но меня и это не смущает, и я вступаю в редакцию, словно на седьмое небо. А кто этого не понимает, кто не на седьмом, а только на шестом небе, тот глупец и чуть ли не личный мой враг.

Я в тот миг совершенно забываю, что главный — в огромных очках, с очень громким голосом и очень тихим нравом, который только и ждет не дождется, кого бы ему послушаться и чей бы юбилей не забыть отметить, вовсе не обо мне думает. Он уже давно вышел из молодежного возраста, его давно должны куда-нибудь перебросить, так вот он об этой самой переброске и думает, только о ней, а вовсе не обо мне.

Я забываю, что зам. главного, теннисист-разрядник, стройный малый (летом — пестрая кепочка, зимой — пестрый вязаный колпак) тесными, но никому не известными узами связан со столичными журналистами, именно об этих узах он и думает. Кроме того, именно он, а не кто другой зарезал три моих предыдущих рассказа, и зарезал-то, по моим наблюдениям, не без злорадства. Теперь, когда все-таки напечатан мой четвертый рассказ, кто-кто, а он-то, конечно, мой несомненный благодетель.

Маленькое отступление по поводу фразы по ходу краткой характеристики зам. главного, а именно: «…связан со столичными журналистами…».

Я часто думаю: вот если бы у меня были прочные знакомства в столичных журналах! Если бы были — я бы и не связывался с этой провинциальной пузатой мелочью. Ни с главным, ни с зам. главного, ни с кем и никогда!

Но у меня в столице — никого…

Почти никого — у меня есть Саша Плиточкин, но я даже не могу точно сказать, есть он у меня или нет!

Он иногда отвечает на мои письма (которые я пишу просто так, без всяких задних мыслей, без просьб к Саше) и сообщает, что поговорил обо мне, о моем таланте «кое с кем», но кто эти «кое-кто», я так и не знаю. И тем не менее на всякий случай «кое-кто» — это тоже неплохо и даже хорошо. Это такое «хорошо», которое лишний раз вводит меня в круг человечества. Человечество ведь тоже неизменно надеется на какую-то протекцию в этом мире, на «кое-что» и «кое-кого», и я-то чем хуже?