Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [170]

Я-то почему не могу помечтать о протекции? А еще лучше — о таких собственных силах, которые ни в чем и ни в ком не нуждаются, только в самих себе?

О собрании сочинений помечтать. С комментариями. С одним-двумя томами переписки…

И вот я пишу не только очередной рассказ, но и о том, как я этот рассказ писал, при каких семейных и прочих обстоятельствах. А вдруг пригодится? Вдруг пошлю все это какому-нибудь редактору вместе с рассказом, чтобы знал, такой-рассякой, с кем он имеет дело!

Чтобы знал твердо!

Ну, это краткое отступление, не более того.

Следующий, кого я посещаю в редакции «молодежки», — зав. отделом искусства и литературы.

Я забываю, что зав. отделом в общем-то истинный мой болельщик и доброжелатель, блицшахматист, потому, наверное, похожий на ладью — книзу толще, кверху тоньше, — в прошлый вторник сказал мне: «Вот что, Вова, дорогой мой, мы тебя напечатаем, но… полгода у тебя к нам никаких претензий, никаких рукописей, понял? Этак и тебе и мне будет удобнее, понял?

Литсотрудника я не забываю, но стараюсь не замечать: он мне завидует. Он, этакая коротышка с усиками и только что со студенческой скамьи, считает, что пишет го-раз-до лучше меня и что печатать должны его, а не меня. «Ты, мужик, — нередко говорит он мне, — ты не думай, будто работать в газете — это для писателя малина. На самом деле, мужик, в редакции к своим, знаешь, какое отношение?! Похабное отношение, да! Заказал тебе редактор материал, ты сделал все, как надо — похвалят, фикс подбросят, но собственное творчество — это ни ногой. С собственным — на все четыре стороны. С собственным — хоть в петлю, никого это не касается! Вот как, мужик, дело-то обстоит… Чтобы ты знал, чтобы воспринимал, мужик!»

Машинистка Юлечка — чья-то, какого-то значительного лица дочь, надо думать, не совсем удавшаяся, в общем-то мировая девка, свойская и бесшабашная, — радуется моему успеху. Правда, для меня ее искренняя радость омрачается тем, что Юлечка, я знаю, радуется любой корреспонденции, если только именно она в свое время перепечатывала ее на машинке «Уфа».

Ну, дело-то ведь не в том, что я забыл и что я помню, не в том, с кем и как я в редакции здороваюсь и беседую, к кому и в какие комнаты захожу, дело в другом: сегодня я АВТОР!

Автор, авторство… Сегодня мне кажется, что без авторства моя жизнь была бы вообще немыслима, невозможна. Кажется, что если бы зам. главного редактора, теннисист-разрядник и на этот раз снял бы, зарезал бы мой рассказ, я бы этого уже не пережил, я бы умер. Отсюда и ощущение счастья — жив ведь, жив! Миновало! Прошел по краешку пропасти и вот — жив!

Потом, когда я выхожу из редакции с пачкой сегодняшних номеров «молодежки» в «дипломате», я начинаю думать серьезно и реалистически.

И, если хотите, трагически…

Да-да, если я понимаю литературу — а ведь я ее понимаю! — я не могу не знать, что рассказик мой так себе. Дерьмо. Что он есть, что его нет — литературе все равно. Рассказик этот не только не подтверждает мой талант, но даже противоречит ему. И тут я начинаю чувствовать, что вместе со своим «дипломатом» иду ко дну, ко дну самого себя и всего окружающего мира.

Надо как-то спасаться, надо выплыть…

И через некоторое время я выплываю: радуюсь-то я своему авторству точно так же, как и всякий другой член литобъединения при «молодежке», точно так же, а вот страдаю и сомневаюсь — совершенно не так, совершенно по-своему.

У всех моих коллег таких сомнений нет, да и не может быть…

Значит?..

Значит, я чем-то все-таки отличаюсь от них — начинающих, подающих надежды, не признанных сегодня завтрашних гениев, всем надоевших, осточертевших, никому не нужных… Отличаюсь! И, значит, есть надежда. Потому что, если ты ничем-ничем не отличаешься от двадцати своих друзей-товарищей, значит, ты никто, хода тебе нет нигде и никуда, никого ты не переплюнешь, другие переплюнут тебя…

И вы знаете — помогает, и вот я уже иду не ко дну, а в свой «Водоканал». С опозданием на два часа — я отпрашивался на два часа, а прогулял четыре.

Дрянь дело, зато в отличие от многих-многих других я очень хорошо знаю и чувствую, что такое литература.

Правда, мне некому об этом рассказать, толково объяснить свое понимание.

Совершенно некому!

Я уже говорил: раньше у меня на этот случай всегда был под рукой надежный друг, журналист Саша Плиточкин: вот уж кто слушал внимательно, не перебивая, и не навязывал мне рассказов о себе!

Редкий случай?

Редкий, но вполне объяснимый: Саша, хотя и был журналистом, никогда и не помышлял стать писателем. Счастливчик!

И потому, что не помышлял, он им стал (почти что), он ухитрился уехать в Москву, прописаться и сделаться ответсекретарем толстого столичного литературно-художественного журнала. Каково?!

И каково теперь мне без друга? Который тебя слушал, слушал, слушал и не перебивал?

Так вот, я знаю, например, что так называемым художественным образом нынче уже никого не удивишь… Какой бы характер ни создал прозаик — это уже обязательно было в литературе. Каким бы невероятным характер ни был — в реальной жизни найдется еще более невероятный, и выдумка здесь бессильна.

Другое дело — событие. Событие еще остается предметом литературы, но только при условии его мифологичности. Пусть современной, но мифологии, современной, но притчи. Без этого, а само по себе событие тоже никому не интересно, их, реальных событий, так много ежедневно, ежечасно происходит в мире, год от года они претерпевают такую инфляцию, что нынче они уже ничего не стоят, пятачок за пучок или совсем даром.