Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [167]

Только один раз Надежда Васильевна остановилась, задумалась, это когда они записали следующие слова Бурляя: «…Женщина воспринимает явления энтээр предметно, то есть в предметах: в более современном телевизоре, в кухонном агрегате, в небьющемся стекле, в новом клее, который склеит любое стекло и каблук к подошве ее туфли тоже приклеит. При этом женщина не размышляет над самой идеей энтээр и как бы даже отвергает ее и не признает совсем, в то время как для мужчины именно идея и общее направление мысли является главенствующим».

— Что с тобой? — спросил Вовка. — Может, воды принести? Холодной из-под крана? Что ты задумалась?

— Просто так. Хочу понять, что следует из этих слов о мужчинах и женщинах.

— Это констатация факта, и только. Фиксация факта. Факт как таковой — вот и все…

— А следствие?

— Надежда?! Ты можешь объяснить, зачем тебе следствие? Зачем — сейчас же, сию минуту? В совершенно неподходящую минуту? Если уж тебе так нужно следствие, оно будет. Лет через пять или десять. Посиди и подожди. Все-таки странные у тебя требования к фактам, очень странные!

— Никаких требований. Просто жду и жду что-нибудь от умных людей… от умных мужчин. Вот и голова разламывается, и тошнит, не то чтобы стоять — сижу с трудом, так бы и легла сейчас и потеряла бы память, но надо же — я все равно жду…

— Что?

— Что-нибудь от умных мужчин. Ну, ладно, Вовка, так дальше дело не пойдет… Мне уже скоро вставать, Колюньку будить, кашу ему-тебе варить, на работу спешить.

— Кашу надо было с вечера сварить! В первый раз, что ли? А работу с магнитофоном отложим до вечера. Вечером продолжим. Я тоже страшно устал! Надо отдохнуть! И прийти в себя.

— Нет-нет, к вечеру я все забуду, к вечеру у меня памяти не будет: сегодня утверждаем расписание экзаменационной сессии, а после этого я всякий раз собственное имя забываю, не то Надежда, не то Маланья, не помню. Нет-нет, сейчас же надо что-нибудь придумать, что нибудь рационализаторское. Сию же минуту.

— Ты опять за свое? О, господи, когда это кончится? — жалобно взмолился Вовка. — Когда, наконец, кончится?!

— В кухне, на второй полке, маленький магнитофон. Заряди и принеси. А дальше будет так: вместе будем слушать и все, что услышим с этого, с большого магнитофона, на маленький будем наговаривать по отдельности: ты сам за себя, я — за Бурляя.

— Ты? За Бурляя?

— Чего особенного? Я же заочно.

— Ну а потом? Знаешь, что будет потом? Я расшифрую нашу запись, в которой ты за Бурляя, перепечатаю ее на машинке, отнесу Бурляю, и тут — все пропало: он себя не узнает!

— Узнает! Головой ручаюсь — он себя узнает! Но обязательно напечатай всю беседу как можно аккуратней. Без помарок, тогда он узнает. Я бы сама перепечатала, но вряд ли выкрою время, так что ты сам. Постарайся без помарок…

— Пуговицу пришей, обещания надо выполнять! А маленький магнитофон давно не работает, он еще на даче испортился…

— Неси, неси… Кому сказано: в кухне, на второй полке. Хорошенько потрясем — заработает!

Через три дня Бурляй без единой поправки завизировал беседу с журналистом Вл. Кузьменковым.

Через два месяца беседа «Женщина и НТР» была опубликована в печати и привлекла внимание широкого читателя.

И до сих пор на нее ссылаются самые разные авторы. Не только в нашей стране, но и за рубежом.

«Проза»

Вы знаете такого писателя — Густова? Слыхали? Нет, не знаете, не слыхали. Неизвестная фамилия?.. А зовут его, между прочим, Владимиром. Владимиром Ивановичем. Простенько зовут, по-житейски, не то чтобы каким-нибудь там Арнольдом, Ричардом, Аскольдом, Русланом или Святополком. И Онуфрием его тоже не зовут. Ничего подобного — Владимир Густов, и вся недолга.

Но все равно не знаете? Все равно не слыхали?

А он, кажется, из молодых…

Почему «кажется»?

Потому что он и сам этого не знает, вопрос в наше время сложный: писатель в сорок — он молодой или уже нет? Уже пожилой? (Почему-то нынче говорят еще и так: «В районе сорока»?!)

Люди, знающие о современном литературном процессе понаслышке, сразу же, конечно, начнут приводить примеры. Сначала Лермонтов, потом Добролюбов, Писарев, потом Пушкин да и Гоголь тоже. (Тоже ведь «в районе сорока».)

Ну а те, кто стоит к этому делу, к современному литературному процессу, ближе, тот скажет: сорок для прозаика — детский возраст, в сорок у прозаика только-только зубы прорезаются.

Врачи говорят: если у младенца зубы прорезаются с большим опозданием, это плохо, это очень болезненно и свидетельствует о ненормальном развитии, да мало ли что говорят врачи?! Врачей слушать — на свете не жить.

Сорок для нынешнего прозаика — молочный возраст, его только-только от груди отнимают — от комиссий по работе с «молодыми» и вечно начинающими.

В сорок у прозаика только-только творческие и другие зубы прорезаются, и он научается ходить от одного стула к другому, от одного редакторского стола к другому.

Вот и Густов, который Владимир Иванович. Он и женат второй раз, и алименты платит, и в проектном отделе «Водоканала» занимает должность старшего инженера, и со второй женой (милая в общем-то женщина — Людочка Густова, тоже инженер-сантехник, сметный отдел) у него в последний год складываются непростые отношения. У нас ведь любят говорить: «непростой человек». Вот и о Густове так же говорят, а откуда, скажите, у непростого человека возьмутся простые отношения в семье и в трудовом коллективе? И в армии, к вашему сведению, Густов давно отслужил, причем на дальнем-дальнем Востоке, по нашим понятиям — край света, и поработал уже, в проектном бюро слывет головой, и в шахматы соображает, и многое, многое еще чего, вот в смысле литературном — нуль! Семечко. Крохотка. Никто его не знает. Никто и нигде.