Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [149]

— Это так, — почему-то сказал Боковитый и еще раз подтвердил: — Это так! Значит, у вас там по культурным требованиям самым подходящим считается отвлеченный образ? — снова спросил он у Камушкина.

— В художественной литературе очень распространен образ собирательный. Иначе говоря — син-те-ти-ческий.

Вошла Верочка… Держась рукой за дверной косяк, она молча посмотрела на Ивана Ивановича, потом на всех присутствующих по очереди и снова на Ивана Ивановича.

Камушкин же очень внимательно смотрел на Верочку и поправлял на себе галстук.

— Нет, ты расшифруй как можно глубже, Камушкин, как в данном конкретном случае это понять? Как понять точно «собирательный»? «Образ»? — настаивал между тем Боковитый.

— Да очень просто, товарищ Боковитый, — сначала чуть замешкавшись, стал объяснять Камушкин. — Очень просто: от одного живого человека или даже мертвого что-то взять, какую-нибудь совсем краткую характеристику, то же самое от другого, от третьего, и так далее. А в сумме получится образ. Вполне художественный.

— Чтобы никому не было обидно? — продолжал уточнять Боковитый.

— А хотя бы и так… Да вот Верочка, может, еще лучше меня вам расшифрует. Она же студию кончила в большом и культурном центре. Двадцать один год тому назад. Правда я говорю, Верочка? Крошечка?

Монолог Верочки.

Двадцать один год я жила на свете до того, как вышла замуж за Ивана Ивановича. А еще двадцать один — в замужестве, с ним…

Да, вторая половина моей жизни была замужеством и материнством, а больше ничем. Ни художественной самодеятельностью, ни мечтой, ни ожиданием чего-нибудь неизвестного. Одно только до конца известное замужество, больше ничего. В котором я всегда знала все. Что я останусь после Ивана Ивановича вдовой — я тоже знала.

Преданность замужеству — это и есть я, вот уже двадцать один год. И я даже не знаю, кому я так предана — Ивану Ивановичу или своему замужеству.

Но вот что я не понимаю: почему у женщины можно отнять ее преданность? Почему?

Любви ее лишить можно, потому что любовь — очень требовательна, а преданность? Она же не требует ничего, даже мечты?

А что же тогда останется?

Может быть, останется доверие? Доверительность и доверенность?

Тут я услышала, как товарищ Боковитый сказал моему мужу: «Иван Иванович! Дорогой! Подари ты мне хотя бы одну карточку из своей картотеки?!»

— Иван Иванович! Дорогой! — очень добрым голосом сказал Боковитый. — Подари мне хотя бы одну карточку из своей картотеки, а? Одну. По старой дружбе, а?

Иван Иванович повернулся на бок, помолчал и спросил:

— А зачем?..

— Как это зачем? Конечно, на память. С автографом на память о дружбе и совместной работе… Сколько лет рука об руку… Сначала я был у тебя в подчинении, потом ты у меня, и все равно — рука об руку. Неизменно. Вот ту и подари, в которой записано насчет блица, а также насчет прочего. А?

— Ну, куда там… — глубоко вздохнул Иван Иванович. — Куда там: я-то был начальником отдела снабжения, а ты… в той же работе… и сразу же… замдиректора по снабжению… куда там… а карточку отдать тебе… невозможно…

— Нет тут ничего невозможного! Совершенно ничего! Ведь я же тебе, дорогой Иван Иванович, бывало, как шел навстречу? А? Ты только вспомни — как? И никогда даже и не предполагал, что Иван Иванович, друг, и нате вам — все это забудет? Да как же так? В конце концов получилось-то как?

— Я тоже не предполагал! — громко сказал Камушкин. Снова посмотрел на Верочку: — Тоже — никогда!

Иван Иванович не ответил, он вздохнул и закрыл глаза. Потом медленно повернулся на спину.

Верочка подошла к нему, наклонилась над ним. Потом взяла с подоконника ящик с карточками Ивана Ивановича и остановилась в нерешительности.

— Ну а все-таки, — после некоторой паузы спросил Боковитый у Камушкина, — все-таки который образ в художественной литературе больше отвечает требованиям? Я лично все-таки утверждаю: собирательный все равно уступает отвлеченному… Меня почему вопрос лично интересует? А потому, что еще в прошлом году я в командировке в городе Кирове жил с одним писателем в одной гостинице, в одном номере. Хороший парень. Внимательный. И подарил мне свою собственную книжонку с автографической надписью. И вот интересно было бы просмотреть, какой там у него образ: собирательный или отвлеченный?

— Как фамилия? — спросил Камушкин.

— Чья?

— Ну, писателя-то?

— Название книжонки запомнилось: «Взвейся выше!»

— Хорошее название! Лучше некуда! — подтвердил Камушкин. — Мобилизующее. Воспитательное. Детям было бы полезно прочитать. В седьмом классе.

— Или в восьмом! — заметил Боковитый.

— Или в восьмом! — согласился Камушкин.

— Так вот, мне и кажется, я даже твердо убежден, что у него там, у того писателя, образ вполне отвлеченный и без недостатков, а вполне положительный. А когда так — никому не обидно, ни одному читателю, ни одному критику — никому.

— В принципе вы совершенно правы, товарищ Боковитый! — подтвердил Камушкин. — В принципе — ни-ко-му!

— А… может… так быть… чтобы… никому… не обидно… не завидно… на практике… может быть? — спросил Иван Иванович и тут же обратился к Верочке: — Иди, иди… Верочка… иди… к себе…

— Это почему же ей уходить-то от нас. Почему и зачем? — спросил у Ивана Ивановича Камушкин.