Три поколения - [7]

Косой солнечный луч вырвался из-под набежавшей тучки и облил жидкой позолотою девственную лазурь ледников: они засверкали, заискрились, точно в глубине их зажгли костер.

Волшебник! В сверкающие бриллианты убрал он сочный куст крыжовника на ближнем утесе. Проник в душистую храмину каждой ягодины с темными чаканками семечек в середине. Всеми цветами радуги горел на нежной кожице.

Не достиг, не пробил всесильный солнечный луч только сырое, темное ущелье, над которым стоял Никодим. Извечно прели там по крутым склонам мхи… По топким берегам ручья густели лапчатый черносмородинник и голубоватый малинник да кружевные папоротники в рост человека на первозданно-холодной, сырой, пахучей родной земле.

Склонившись, Никодим поглядел в ущелье, и у него мурашки пробежали по телу.

«Ну, Бобоша, держись!»

Никодим раскачал тяжелый валун над самым обрывом гребня, уперся и поставил на ребро. Теперь нужно было небольшое усилие, чтобы камень загремел в пропасть. Мальчик перевел дух и затаив дыхание пустил валун. Рванувшийся в кручу со страшной силой камень обрушил целый каскад мелких камней. Грохот и гул заполнили ущелье. Спущенный валун летел впереди всех, высоко подпрыгивая, с грохотом падая на камни, высекал снопы искр, срубал встреченные на пути деревца.

Нарастающая сила несущегося с кручи валуна была и величественна и страшна. Мальчик забыл о пестуне и спускал камни один за другим, пока не увидел, что солнце повернуло на запад.

Глава VI

Пестун пролежал весь день у скрытого в пещере родника. Он видел Никодима несколько раз, но не поднялся: живот его был переполнен медом и водой. Медвежонок следил за мальчиком. Ему понравилось, как Никодим пускал камни, с грохотом летевшие вниз.

Потом мальчик скрылся, и камни перестали катиться.

В расселине было полутемно, прохладно. Боль от пчелиных укусов прошла. Медвежонок чутко дремал. А утром, когда в ущелье еще дымился туман, отправился на вершину горы.

На гребне погуливал ветер. Зыбкая пелена тумана двигалась как живая, но тумана не боялся медвежонок. Весь мир в представлении звереныша делился на «страшных» и «нестрашных», «съедобных» и «несъедобных».

К «страшным» принадлежал и Никодим. Следов его ног пестун боялся. В коричневых глазках звереныша вспыхивали искры, шерсть дыбилась: он казался и грозней и выше ростом. Но вскоре пестун привык к следам Никодима.

Первый камень, плоской формы, который отодрал и бросил медвежонок, упал плашмя и не покатился. Пестун удивленно посмотрел на него, подошел, обнюхал, взял в лапы, поднялся на дыбки и снова бросил. Но камень раскололся, куски его проползли немного и тоже остановились.

Как все это не походило на то, что наблюдал он вчера! Медвежонок стоял, опустив лобастую голову. Вдруг он круто повернулся и подбежал к большому круглому валуну. Звереныш с трудом облапил его и понес, широко расставляя лапы. На краю гребня пестун выпустил камень, и валун загремел в глубину ущелья.

Медвежонок упал на брюхо, свесил голову и замер, наблюдая за прыжками тяжелого камня. Короткие, словно обкусанные, ушки звереныша вздрагивали, пушистый хвостик возбужденно шевелился.

Никодим издалека услышал своего Бобошку, а вскоре и увидел его на гребне.

— Родители! Святители! — закричал мальчик.

Он и обрадовался, что медвежонок жив, и, увидев пестуна за пуском камней, изумился переимчивости и уму Бобошки. Мальчик затаился в ущелье и долго наблюдал, как тешился медвежонок, пуская тяжелые и круглые валуны. Его поразила страшная сила звереныша. К обрыву он подкатывал камни, какие и мужику были бы не под силу.

От спущенных валунов по склону ущелья в кустарниках и травах образовалась широкая дорога. Стремительный бег камней внизу останавливала только крутая стена тайги. Многие из вековых пихт были серьезно поранены, белея сорванной корою.

А пестун все тешился. Вот он подкатил к обрыву такой валунище, что за ним не было видно самого медвежонка, и столкнул его.

Камень загремел. Перекосив лобастую голову, медвежонок слушал грохот в ущелье. Подпрыгнувший валун с разлета ударил в пихту на уровне человеческого роста и ссек ее, как былинку. Тяжелое дерево с треском рухнуло наземь, подминая под себя мелкие пихты.

«Уйти от греха. Убьет! Догадало эдакой игре научить чертушку…»

Недовольный, Никодим отправился домой. Дорогой он застрелил трех молодых глухарей.

Темнело что-то уж очень быстро. В лесу наступила та особенная, мертвая тишина, когда даже и трепетная осина, точно окаменев, не дрогнет ни одним листом.

Миг этого, какого-то общего оцепенения обычно краток, но так разителен контраст движения и жизни с полным безмолвием, что его одинаково безошибочно отмечает все живое.

Мальчик тревожно взглянул на небо и увидел, что дальний край его угрожающе почернел.

«Быть грозе!»

От острого глаза Никодима не укрылась и жалкая серенькая пичуга, бесшумно скользнувшая в щель утеса, и фанатики труда — муравьи, побросавшие ноши в спешном бегстве к муравьищу.

Сгущаясь, темнота надвигалась стремительно.

— Эк занесло! — нарушая тягостное безмолвие, громко сказал Никодим и побежал в противоположную сторону от заимки.

Мальчик понял, что гроза застанет его в пути, если он побежит к дому. Поблизости от горы, похожей на конскую голову, была пещера. В нее и скользнул он перед самым наступлением темноты, как серенькая пичуга в щель утеса.