Три персонажа в поисках любви и бессмертия - [42]

– Я пришла поговорить на предмет вашей рукописи.

– Очень прекрасно сделали, что пришли. Давайте, говорите. Я весь внимание. Что вы такое на мой счет задумали?

Он залился смехом и даже как-то подскочил на месте. Когда он отсмеялся, она наскоро объяснила ему, в чем было дело, стараясь говорить как можно яснее. И заключила:

– Вы понимаете, какой вам шанс выпал?

– Ах, так, стало быть, маркиз, – ответил аббат. – Я уж было подумал, что медик наш славный заплатит.

Он снова рассмеялся. Вдова почувствовала, как покраснела.

– Ну маркиз, так маркиз. И не краснейте, милочка. Что ж нам теперь за всякого застрявшего медика краснеть. А маркиз тоже застревал или только намеревается?

– Вам следует посвящение в ответ составить.

– Нет, ни за что не стану!

– Но позвольте…

– Хотите посвящать, посвящайте сами. Он ведь не мне платит, а вам.

Это уж было слишком.

– Не хотите, вам же хуже.

Туанетта повернулась к двери.

– Прощайте.

Но он вскочил и преградил ей дорогу.

– Постойте. Не сердитесь, а лучше и вправду напишите сами, из меня куртизан никудышный. Я и слов-то таких не знаю. Вы прекрасно справитесь, я уверен. Все по местам расставите. А я подпишу. И не дуйтесь, душка. Вам это не к лицу. Идет? Я к вам завтра нагряну.

– Прощайте, – повторила Туанетта.

Спустилась по той же лестнице и вышла на залитую вечерним светом площадь. Несмотря на немалый жизненный опыт и неробкий ум, она была не то чтобы встревожена, а все же не на шутку озадачена. Что за персонаж такой, этот аббат? С кем имела она дело? Такого тона дружеской фривольности не позволял себе с ней ни маркиз, ни, по чести сказать, даже ее покойный супруг. Не будь этот аббат аббатом, она бы, наверное, оскорбилась. Но он был человеком церковным, и вряд ли этот тон что-либо значил. Слухов о нем дурных не ходило. Оригинал и все тут, так и решила.

Когда на следующее утро в дверь снова забарабанили, вдову, еще сидевшую наверху в спальне перед псише, причесывала камеристка. Отправив ее открывать, она сняла с плеч пеньюар, под которым было уже ее утреннее рабочее платье и, гадая о том, кто бы это мог быть – маркиз ли или кто еще, Тибо не осмелится, – сама закончила прическу. Был у нее свой вкус, своя манера убирать волосы, несходная с той, что была в моде, и решительно рознившаяся с той, что аффектировали местные дамы. Нет, никогда не изменила Туанетту своему скромному изяществу, любви к естественной линии и гармонии светлых тонов, не променяла их на провинциальную перегруженность и на плачевную склонностью к асимметрии, к розовому «фламинго» и к искусственным цветам. Лишь необходимое – таков был принцип Туанетты. «А вдруг все же Тибо сам явился прощения просить?» Нужно было в таком случае велеть Анне зайти в кабинет минут через пять, доложить о чем-нибудь и нарушить неудобный тет-а-тет.

– Господин аббат дожидается, в кабинете.

– Вот как? Право слово. Впрочем, и к лучшему.

Посвящение она еще с вечера сочинила. Если он его теперь же апробирует, она в следующий раз, что будет у нее салон, этот дедикас публично зачтет; станет так об издании всему городу известно, и маркизу пути обратного не будет. Может, ей и аббата пригласить? Аббата-музыканта в салоне своем принимать любой бы согласился. Это было комильфо и даже того более. Удивительно, как прежде ей такая мысль в голову не пришла. И епископ его ценит. А фривольность в его поведении, ну так что ж, не страшно, даже пикантно. Он собой восполнил бы отсутствие Тибо, если таковое случится. Поиграл бы гостям, ведь, наверное, смог бы, не все же мотеты да оффертории. Ведь и клавесин у нее в доме имелся. Она и позабыла. Стоял на закрытой мужниной половине. Муж на нем не играл и зачем его завел, было ей неведомо. Давно, еще в начале их замужества, приобрел на распродаже, при ликвидации чьего-то имущества; ее тогда эта покупка рассмешила, она еще так пошутила, что, мол, не продавался ли на тех же торгах и музыкант к инструменту в придачу. Берто чуть было не обиделся. Зачем ему тогда клавесин понадобился?

Рассуждая про себя таким образом, вдова вошла в кабинет и, о ужас, увидела господина аббата лежащим на полу замертво, бездыханным. Бросилась к нему, стала хлопать по щекам.

– Анна, Анна, скорее, соли захватите, воды!

Но та вряд ли услыхала, а до сонетки далеко.

Стала расстегивать его высокий воротник. Длинное смуглое лицо было мертвенно бледным. Приложила ухо к груди: не дышит. Взяла за руку: есть ли пульс…

Вдруг аббат распахнул глаза и приподнялся.

– Как я вас? Здорово провел! А?! Смешно, правда? Думали, я умер? Умер? Ан нет. Живее, чем когда бы то ни было.

Вдова поднялась с колен. Кажется, на этот раз была она в гневе. Что за выходка такая! Да как он смеет шутить с такими вещами!? Будто актер какой из водевиля! Ей припомнилась другая, сходная сцена, когда она вот так же бросилась на колени перед распростертым на земле телом, и слезы навернулись на глаза.

– Это знаете ли непозволительно. Остается вас отшлепать и совсем уже всерьез не принимать.

Он подошел к ней и низко поклонился.

– Простите. Это глупо с моей стороны. Но, видите ли, я вдруг себе вообразил, как вы опечалитесь, подумаете, что я умер. А я нет – живой. Ведь вот живой, – повторил он и поднял к ней глаза, и так словно замер, ожидая прощения за то, что оказался живым.