Я так и вижу его, замученного, растерянного, объятого ужасом, разъяренного, обиженного, глубоко разочарованного во мне, испортившей ему всю жизнь… а затем дни и ночи вместе, я у него под боком, его взгляд сквозь меня, злодейки, обрушившей его подиум… я так и вижу испуг на его лице при одной только мысли, что я разболтаю всем это, вижу его смятение оттого, что, по его мнению, я одурачила его, его, героя, который отправился познавать неизведанный мир и вынужден был вернуться с пустыми руками.
Я вдруг почувствовала, как я смертельно устала, у меня больше нет сил… опять начинать все сначала. Готовить еду, стирать, заниматься любовью, ходить в театры, приглашать кого-то на ужин, благодарить за цветы, разговаривать, как всегда, ошибаться и недопонимать, спать, просыпаться, переодеваться… Нет, это невозможно, я не могу заставить себя вернуться в прошлое, у меня не получится.
Конечно, я могла бы махнуть рукой на свою усталость, сжать зубы и потащить свою жизнь дальше. Женщины умеют делать это, они так всегда делают, даже когда уже не понимают для чего и для кого. И даже мысль, что он снова всегда будет рядом, больше не греет. А вот то, что мне надо будет молчать, когда он захочет, чтобы я молчала, или менять тему разговора, когда он захочет, чтобы я поменяла… он ведь такой впечатлительный, такой ранимый…
Вот почему, господин Президент, я и осталась… Нет, не потому, что он пришел за мной из-за великой любви, как о том болтают, не в силах больше переносить свое одиночество, терпеть и ждать, это не есть великая любовь, это малая любовь. И не потому, что, если бы даже я вернулась с ним, к нему, он не смог бы больше сочинять те мелодичные, рвущие душу канцоны, в которых говорилось бы о страданиях от потери любимой, вообще от любой потери, канцоны, которые облетели бы весь мир, звучали бы из всех музыкальных автоматов и проигрывателей, обожаемые теми, кто продолжал бы обожать его, лишь бы он пел свои песни, в которых боль разлуки со мной, ветер, заставляющий звучать струны его лиры, делающей из него поэта только потому, что меня нет рядом, и его гложет чувство вины за это…
Меня мало трогают глупые сплетни. Нет, господин Президент, вовсе не из-за этих банальностей я повернула назад, и он потерял меня. Это ложь завистливых коллег, желающих выставить его эгоистичным нарциссом, лишив благосклонности публики, не исключаю, что эти слухи распространяют те самые дружки, с которыми он советовался, отправлять меня в этот Дом или нет, что распаляло неистовство его безумных поклонниц, ревновавших ко мне с бешеной силой.
Нет, господин Президент, все дело исключительно во мне. Он хотел узнать Истину, а я воспрепятствовала ему в этом.
Если бы вы знали, чего мне это стоило. Да, это правда, я безмерно устала, но я уже смирилась с этим состоянием и даже испытывала что-то вроде чувства симпатии к нашему Дому, к ритму его жизни. Конечно, я была бы рада выйти отсюда хоть не надолго, мы оба были бы рады увидеть летний свет, провести хотя бы еще одно лето на том островке, где мы оба… нет, пусть даже я одна, даже без него, я была бы счастлива прогуляться в тех местах.
Но, выйдя вместе с ним и отвечая на его неизбежные расспросы, я разрушила бы все. Разве я не права? Скорее я позволила бы укусить себя змее в сто раз более ядовитой, чем моя тривиальная болезнь…
И я не сомневаюсь, что вы поймете, господин Президент, почему, когда мы уже были на выходе, я окликнула его звонким и уверенным голосом, какой был у меня в молодости, и он… я знала, что он сделает это… он обернулся, и у меня засосало под ложечкой, я почувствовала себя легкой… такой легкой… бумажная фигурка на ветру, тень которой то растягивается, то сжимается и смешивается с другими вечерними тенями, он смотрел на меня, окаменев, все еще не веря в худшее, а я таяла в его зрачках, потому что уже видела, как он мучительно, но очевидно возвращается к жизни, еще ничего не понимая, но уже способный утешиться и, может быть, даже стать счастливым…
Сейчас он дома, у нас дома, спит безмятежным сном.
Конечно, он немного утомлен, но…
