Три монолога - [17]

А я, дорогая моя, говорил он мне, не могу больше петь о миражах, отражающихся в зеркалах, об этих иллюзорных видениях, мое пение должно донести до людей истину: что же объединяет и что разделяет мир, любой ценой. И ценой жизни тоже, хотелось спросить мне, жизни твоей или моей, или же ценой потери дара речи, что для тебя было бы хуже смерти?

И тогда, господин Президент, мое сердце пронзила боль, острая, как вспышка света, как молния, разорвавшая темноту и мою душу, потому что я поняла, о чем он сейчас меня спросит, и поняла, что все кончено, путь перекрыт, мост упал, пропасть непреодолима.

Мне показалось, что я уже слышу, как он просит рассказать ему о Доме и о вас, господин Президент, о Фонде, обо всех нас и о том, какая она, жизнь, здесь, в этих стенах, и как на самом деле обстоит дело с Вечностью.

Потому что он тоже, господин Президент, как все, как и я, прежде чем оказаться здесь, уверовал в то, что, однажды попав в этот Дом, оказываешься, наконец, лицом к лицу с Истиной, ничем не замутненной и не завуалированной, не отраженной и не деформированной, не замаскированной и не загримированной, какой она видится там, за этими стенами. Воспеванию тайны жизни и смерти, говорил он, тайны того, кто мы, откуда пришли и куда идем, есть жесткий предел, перо ломается о бронзу дверей, скрывающих наши судьбы, и нам, стоящим перед дверьми, остается лишь попусту фантазировать — вот бы проникнуть внутрь и остаться там, а ручка служит лишь для того, чтобы грызть ее кончик, потому что только великая и ужасная Истина достойна того, чтобы быть воспетой, во всяком случае, им… он этого не говорил, но он явно так думал… и думал, что узнать эту Истину можно только проникнув за дверь.

Там, за стенами Дома, господин Президент, ее страстно желает знать каждый, даже тот, кто делает вид, что ему она безразлична, каждый готов отдать за это знание все что угодно. Он желал этого больше других, потому что он — поэт, а поэзия, как он говорит, должна открывать двери в иной мир, срывать покровы с тайны жизни, касаться морского дна, в складке которого сокрыта жемчужина.

Вот я и подумала, не пришел ли он забрать меня, имея в виду главную цель: чтобы я рассказала ему о том, что прячется за этими дверьми, чтобы он смог схватить свою лиру и вознести к небу такую канцону, которая не звучала никогда прежде и в которой пелось бы о том, чего не знает никто.

Я прямо вижу его, как он прижимается ко мне, в нетерпении ожидая моих слов, вижу лихорадочный блеск его зеленых глаз… Ну как я могла сказать ему, что… вы все уже поняли, господин Президент. Как я могла сказать ему, что здесь, в этих стенах, за исключением этого полумрака, все остальное — точно то же, как и за ними. Что мы позади зеркала, но и его задняя сторона — то же самое зеркало, подобное многим другим.

Что и здесь сущности притворяются и мимикрируют, как медузы.

Нас здесь, внутри, так же много, как и там, снаружи, и даже больше, отчего еще труднее узнать друг друга. Я говорила с некоторыми, и никто из них не знает, откуда они, нет, они помнят город, родителей, порой даже дедов, хотя их память все слабеет, но о том, что они ищут в этих стенах, они молчат… а тайна начала и конца им так же неизвестна.

Порой мы обзаводимся тут друзьями, иногда позволяем себе легкий флирт, а то и кое-что посерьезнее, влюбленность или даже любовь, пусть здесь быстро перестаешь замечать разницу между тем и другим, от того и от другого одинаковый осадок и ощущение недоразумения. И скоро уже не понимаешь, стоило ли влюбляться, а в остальном все то же, что в семье — ссоры, обиды, досада.

В самом деле, с какой стати мы должны знать что-то больше тех, кто за стенами Дома, больше нас самих, если мы оказываемся снаружи? И почему мы должны видеть вас здесь, господин Президент?

Предположим, как мы все здесь и предполагаем, есть некто, кто руководит этим безнадежным предприятием, но кто он, как он это делает и как выглядит, зачем нам это знать?

Ни болезни, ни напасти, благодаря которым мы очутились в этих коридорах, в этой мрачной юдоли, ни короткие приступы, пронзающие сердце и мозг, ни ядовитая отрава, ни газовый кран не являются связующим звеном в этом нескончаемом лабиринте, который есть Прежде и Потом, Никогда и Всегда, Ты и Я…

Мы — в Зазеркалье, и оно такое же зеркало, в котором мы видим лишь бледное лицо, не зная точно, кому оно принадлежит. Если кто-то ломает ногу, это еще не повод, чтобы ему явился лик Президента, можешь хоть голову себе разбить, это не поможет. Течет река, течет кровь, рушится плотина, вода переливается через ее обломки и заливает поля, пловец глотает воду, тонет, вновь всплывает и продолжает плыть, ничего не различая ни в слепящем солнце полдня, ни в черноте ночи.

Кто-то может заметить, что я, находясь здесь, внутри, не знаю, какой мой муж сегодня. Да если бы этот прорицатель мог вообразить, насколько я знаю своего мужа, его бы удар хватил. Я бы без труда нарисовала ему портрет конченного человека, нытика, поэта, лишившегося стержня, уверенного: все, что случилось, — космический заговор против него, с целью сбросить его с небес на землю и осудить на молчание. Потому что, расскажи он другим, что здесь, внутри, все точно то же, что снаружи, его разорвали бы на части, и первыми были бы его сгорающие от страсти поклонницы, почитающие его как гуру, а если бы он промолчал, то почувствовал бы себя трусом. Но главное — это безграничное разочарование: продраться сюда, к нам, на самое дно, и обнаружить, что все нечеловеческие усилия были напрасны, за этими дверями нет ничего нового.