Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [72]

Начались выступления. Кетти уже выходила на площадку. Мари-Лу кончила натягивать колготки из черной сетки и, немного поколебавшись, ибо она дала слово не разговаривать с Селитой, прошептала:

— Сегодня вечером я…

— Знаю, я его видела…

Мари-Лу не была создана для сложных ситуаций, а деля жилище с Селитой, оказалась в более трудном положении, чем остальные.

— Ты знаешь, это не я…

— Не тревожься из-за меня!

— И Мадо тоже не хотела. И все-таки.

— А!

— Уверяю тебя. Она чувствует себя потерянной здесь, в новой для нее среде, и она уцепилась за Наташу, или, точнее говоря, Наташа взяла ее в свои руки, а малышка не осмеливается…

Снизу донесся голос мадам Флоранс:

— Мари-Лу!

— Иду, мадам!

Она одернула свое платье из черного атласа, посмотрелась последний раз в зеркало и бросилась на лестницу. Селита, в панталонах с оборками и в бюстгальтере, надевала чулки, когда в свою очередь прибыли Наташа и Мадо. Через фрамугу она видела, как они шли по служебному помещению, ей удалось уловить жест Наташи, которая подтолкнула новенькую к лестнице, ибо та явно не решалась.

Они обе знали, что она находится наверху. Неужели Мадо вообразила, что Селита ей сейчас закатит сцену или выцарапает глаза, как кошка? Произойдет нечто совсем противоположное, ибо Селита приняла решение.

Она остается. Она не будет менять свои планы. Этот граф де чего-то там не интересует ее больше, несмотря на его твидовые костюмы, два места жительства и перстень с гербом.

Наташа разделась догола, а Мадо только подновила косметику и, задрав платье, переменила трусики.

Селита, уже полностью одетая, посмотрела на них обеих и остановилась около новенькой.

— Я прошу у тебя прощения, — четко произнесла она, голос ее не дрожал и был лишен жалостливых ноток. — Я умею признавать свои ошибки, и я отдаю себе отчет в том, что поступила гнусно. Меня за это заставили заплатить. Я ни на кого не сержусь.

То, что происходило у нее внутри, никто не должен был знать. Потрясенная Мадо Леруа не знала, что ей нужно было отвечать, и, бросив взгляд на Наташу, она пробормотала:

— Я тоже на вас не сержусь больше.

Она еще не усвоила традиционную здесь манеру говорить на «ты».

— Ты можешь дать ей руку, — вмешалась Наташа. — Нет больше оснований продолжать делать друг другу зло.

Рука Мадо была мягкой, кончики пальцев шершавые, как это обычно бывает у женщин, которые много занимаются шитьем.

Наташа, по-прежнему злая, продолжала говорить, держа в руках треугольник с блестками:

— Это я нашла твой каблук и вручила его хозяину. Что касается дантиста, то я всегда охотно готова тебе его вернуть. Впрочем, после выступлений он будет настолько пьян, что его придется волоком тащить в такси.

Поскольку Селита собиралась спускаться, Наташа позвала ее:

— А мне ты не пожмешь руку?

— Если хочешь…

Это был, конечно, не мир, а скорее перемирие. Мысль о войне не выходила у Селиты из головы, на этот раз о войне окончательной. Вот ведь Леон все-таки обеспокоил себя, явился к ней чинить ее обувь с видом, будто все это не имеет никакого значения, именно потому, что это для него как раз и имеет значение.

Она принялась оценивать возможности Мадо. Ну, придет он к ней раз, два раза, может, и чуть больше. Ее преимущество — молодость. Но ее девятнадцать лет разве не помешают ей понять его так, как ему этого хочется?

Флоранс его хорошо понимает. Селита тоже. Потому что они обе — настоящие и взрослые женщины. Подобно всем самцам, Леон испытывал потребность чувствовать себя хозяином положения, быть уверенным в том, что одержал победу и что женщина находится полностью в его власти.

Именно этого он добивался, когда, занимаясь любовью, был грубым и даже злым, а в глазах вспыхивали огоньки жестокости.

Селита вела с ним сражение, в какой-то степени нескончаемое сражение, в котором она так и не была полностью побеждена, и мужчина должен был всякий раз доказывать свою власть.

— Ты просто стерва! — нередко повторял он ей, причем в такие моменты, когда, казалось, он мог быть полностью доволен собой.

Он расспрашивал ее, пристально глядя ей в глаза, почти прижимаясь к ее лицу:

— Ты это делаешь нарочно? Признайся, что ты это делаешь нарочно!

Она говорила «да» специально, чтобы позлить его.

— Ты меня ненавидишь? — спрашивал он.

— Я не знаю.

И это было правдой, ибо она в конце концов сама увлеклась игрой. Он был самец, он был враг. Ей нужно но что бы то ни стало выиграть эту партию.

Дело было совсем не в том, что она стремилась найти опору и защиту или цеплялась за него из страха оказаться продавщицей универмага или уличной проституткой.

Жизнь постоянно пробовала ее утопить всякий раз, когда она ценой мучительных усилий высовывала голову из воды, всегда возникало что-нибудь (или кто-нибудь), чтобы снова погрузить ее в воду.

Ради нее самой и ее представления о себе она должна, просто обязана победить, выиграть хотя бы эту партию.

Она не располагала больше временем для новых партий. С каждым разом ее шансы уменьшались. А в эту борьбу она за последние шесть месяцев вложила весь свой пыл, всю свою волю.

Флоранс тоже разыгрывала последнюю карту. У нее было еще меньше надежды. Ей уже было почти сорок, и она плохо себя чувствовала.