Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [35]

Франсуа не счел нужным отвечать. Да и что он мог ответить?

— Поверь мне, моему небольшому опыту: ничего, кроме места билетерши в кинотеатре, ей не найти. Да и то еще только по протекции. Ты на меня сердишься? Тем хуже. И тем лучше. Всегда сердятся какое-то время на врача, который кромсает ваш живот. Ты заслуживаешь лучшей участи, старина. Когда ты это поймешь, ты излечишься. Bye, bye![5]

Комб, должно быть, изрядно выпил. Он этого не заметил из-за той быстроты, с которой сменялись тосты, из-за шума, царившего в баре, из-за тревожного ожидания разговора с Ложье, который он хотел провести наедине.

Он вновь мысленно увидел фотографию своей жены на первой странице парижской газеты, с пушистыми волосами и с головой, слишком крупной для ее плеч.

Именно это, по мнению кинокритиков, и придавало ей вид юной девушки, а также то, что у нее были узкие бедра.

Неужели же Ложье обладал даром провидца или же просто был в курсе дела?

— Билетершей в кинотеатре, — сказал он, — да и то еще!..

И действительно, да и то еще, коль скоро эта работа не подходила ей по здоровью.

Можно делать попытку два, три раза…

И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял.

Кэй делала разные попытки, и он стал ее последним шансом. Он подвернулся ей в нужный момент. Опоздай он на каких-нибудь четверть часа и не прояви должного внимания там, в сосисочной, а то и просто мог выбрать другой табурет, и тогда на его месте оказался бы какой-нибудь пьяный матрос или бог знает кто…

Он ощутил к ней прилив нежности. Это была реакция на его слабость и трусость.

Ему захотелось скорее прийти и успокоить ее, заверив, что всем этим Ложье, какие только есть, с их поверхностным и высокомерным жизненным опытом, не удастся помешать их любви.

Конечно же, он был заметно пьян. В этом он лишний раз убедился, когда, задев какого-то прохожего, снял перед ним шляпу, пытаясь извиниться.

Но зато был он искренен, а другие, все эти Ложье, этот человек с крысиной физиономией, с которым он пил первые аперитивы и который торжественно удалился с американкой, все эти люди здесь, в «Ритце», и там — у Фуке, были, по сути дела, мелкими крохоборами.

Это слово, которое вынырнуло откуда-то из глубины памяти, доставило ему огромное удовольствие, и, продолжая свой путь, он громким голосом твердил:

— Эти проклятые крохоборы…

Он злился на них.

— Крохоборы, и ничего больше. Я им покажу.

А что он им покажет? Он не знал. Да это и не имело значения.

Он им покажет…

И не нужны они ему больше, ни эти Ложье, ни эти Гурвичи — который, кстати сказать, ему даже не пожал руки, и казалось, что вообще с трудом его узнавал, — никто ему больше не нужен…

— Крохоборы!

Да и жена его не нуждалась в том, чтобы делать две или три попытки: ей достаточно было одной. Но она, однако, не удовлетворилась тем, что ей удалось урвать, и фактически использовала его, чтобы делать сейчас карьеру своему альфонсу.

Это так и есть. Когда с его помощью она поступила работать в театр, она годилась лишь на то, чтобы играть субреток, открывать дверь с неуклюжим видом и бормотать с дрожью в голосе:

— Кушать подано, госпожа графиня.

И вот она стала Мари Клэруа. Даже имя и то было придумано им! В действительности же ее зовут Тереза Бурико, отец ее торговал башмаками в маленьком городке в департаменте Юра на рыночной площади.

Он хорошо помнит тот вечер в ресторане «Еремайер» на авеню Клиши, когда они сидели вдвоем за столом, накрытым скатертью в мелкую клеточку, и с удовольствием ели омара по-американски. Он ей тогда объяснял:

— Видишь ли, Мари — это очень по-французски… Да и не только, оно вообще универсально. Из-за его банальности этим именем сейчас никого не называют, разве только служанок. И поэтому оно покажется оригинальным… Мари…

Она попросила его произнести вслух несколько раз:

— Мари…

— Ну а теперь — фамилия «клэруа… есть в ней от слова Клэр[6] и есть что-то от слова Клэрон»[7]. Есть еще…

Черт побери! К чему он об этом вспоминает? Плевать ему и на Клэруа, и на ее хахаля, который собирается сделать себе имя исключительно на том, что наставил рога ему, Комбу!

Ну а этот самодовольный и снисходительный идиот, который толковал ему о мышке, об ее тридцати двух или тридцати трех годах, о драгоценностях, которых у нее нет, и о местечке билетерши… и то, если будет протекция.

Как-то недели за две до встречи с Кэй Ложье спросил у него с уверенностью человека, который принимает себя за Господа Бога:

— Сколько времени ты сможешь продержаться, мой малыш?

— Это зависит от того, что ты имеешь в виду.

— Ежедневно идеально отутюженный костюм в прессинге[8] и безукоризненно чистое белье, достаточное количество денег на аперитивы и на такси…

— Пожалуй, пять, от силы — шесть месяцев. Когда родился мой старший сын, я оформил страховку, по которой ему должны выплатить капитал по достижении восемнадцати лет, но я могу взять ее сейчас, потеряв немного…

Ложье было плевать на его сына.

— Ну хорошо, пусть будет пять-шесть месяцев. Живи где хочешь, в какой угодно трущобе, но обзаведись хотя бы телефоном.

То же самое вроде бы говорил ему сегодня и Гурвич? Удивляет ли его такое совпадение? Ему надо было бы дождаться автобуса, что вполне было возможным в это время. Минутой больше, минутой меньше — это уже ничего не изменит, все равно будет волноваться Кэй.