Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [172]

— Отец!

— Да?

— Я хотела бы задать тебе один вопрос. Это очень важно. Извини, что вмешиваюсь не в свои дела. Ты ведь предложил Мануэле снять ей квартиру в Париже?

— Кто это тебе сказал?

— Ее подруга Пилар, от которой Мануэла ничего не скрывала.

— И ты веришь этим девчонкам?

Я смотрю ему прямо в лицо, губы у меня дрожат, и чувствую я себя не слишком уверенно: ведь я впервые разговариваю в таком тоне с отцом. Как все это глупо! Но сейчас я гляжу на него, почти как на чужого человека, и вижу, что он виляет и тоже готов соврать.

— Да, верю.

— Ну, а если это правда?

Как он унижен, несчастен, как пытается сохранить достоинство, но это ему не удается.

— Разумеется, это твое право. Твоя личная жизнь меня не касается. — Отец не поднимает головы. — Но я хочу знать, потому что нас всех касается то, что произошло с Мануэлой. — Но отец все так же молчит. Ждет. — Ты не приезжал сюда, чтобы отвезти ее в Париж?

— Нет.

— И не ждал ее где-нибудь на дороге?

— Да говорю же тебе, нет!

— И у тебя нет ни малейшего представления, где она сейчас?

— Этот вопрос тебе лучше бы задать своему брату. Или своей матери, которая вполне могла выгнать ее.

— Спасибо.

Он тоже что-то скрывает. Нам обоим неловко, а тут как раз входит Оливье. Он с подозрением оглядывает нас. Теперь все у нас в чем-то подозревают друг друга.

— Что, еще не ели?

— А ты торопишься?

— Да, встречаюсь с приятелем.

Оливье никогда не рассказывает нам о своих друзьях, и они не заходят к нему. Может, потому что он стыдится мамы? Этой стороны его жизни мы совсем не знаем. Оливье уходит, приходит, когда хочет, то ужинает дома, то нет, бывает, пойдет прямо наверх, не заглянув в гостиную и не пожелав нам доброй ночи. Но может быть, это просто ребяческий способ доказать себе, что он ни от кого не зависит?

— С кем ты давеча ушел, Оливье?

— Да с приятелями.

— С факультета?

— Не знаю. Я их не спрашивал.

— А что, у тебя на курсе нет друзей?

— Да ну, снобы они все. А некоторые живут вроде нас, далеко от Парижа.

— А в Версале или в окрестностях никто не живет?

— Откуда я знаю!

Мне неизвестно, ходит ли он на танцы и даже умеет ли танцевать.

— Ну, о девушках вообще разговора нет.

— Я видела Пилар.

— Где?

— В доме, где она служит. Видела и ее хозяйку.

— А зачем?

— Хозяйка как раз уходила и позволила мне поговорить с Пилар.

— И что же тебе сказала Пилар?

— То же, что и тебе. Она не верит, что Мануэла вернулась в Испанию, а сказала так, наверно, для того, чтобы не говорить, что ей надоело у нас.

— Ну, мне-то она бы сказала.

— Ты уверен?

— Еще бы.

У меня такой уверенности нет. Через несколько минут мы опять сидим за круглым обеденным столом, и опять все молчат.

Я занялась уборкой, как вчера и позавчера. Моя тревога в связи с исчезновением Мануэлы не унимается, и часов в десять я неожиданно решаю поехать разузнать о ней у Эрнандеса. Брат уже ушел. Я стучусь в кабинет. Сообщаю отцу:

— Я выйду на часок.

— Не забудь ключ.

Дождя нет, но прохладно. Я доехала до авеню Терн, но тут мне пришлось спрашивать, как пройти. К кому ни обращусь, никто не знает, где этот дансинг. Наконец полицейский объяснил:

— Метров через сто налево между обувным магазином и кондитерской будет тупик. Это там, в глубине.

Оставив мопед на улице, я углубляюсь в тупик. В этой куртке с капюшоном вид у меня не слишком-то женственный. Над входом горит сине-красное неоновое название дансинга, у дверей группками стоят парни, курят и пристают с шутками к проходящим женщинам. Все говорят по-испански. Большинство парней в ярких рубашках.

Кое-кто из женщин отвечает парням в том же тоне. Другие краснеют и спешат войти. В зале под потолком висит большой зеркальный шар, отражающий свет прожекторов. Шар медленно вращается над танцующими, бросая блики на лица и стены.

Стены тут белые. Вокруг танцевальной площадки в два ряда столики, накрытые бумажными скатертями. Почти все места заняты. Оглядевшись, я направляюсь к бару, за стойкой которого сидят несколько мужчин.

— Можно фруктовый сок?

— С удовольствием, — отвечает бармен и подмигивает остальным.

Надо думать, я единственная француженка в зале, и они на своем языке перекидываются шуточками на мой счет.

— Вы знаете такую девушку — Мануэлу Гомес?

— Si, senorita. Да, мадемуазель.

— Она здесь?

— Сегодня среда?

— Нет, четверг.

— Она приходит только по средам вместе с сеньоритой Пилар.

Каждая его фраза сопровождается улыбками или смехом остальных мужчин.

— А вчера приходила?

— Как?

— Вчера была среда. Они были здесь?

— Нет, мадемуазель. Только сеньорита Пилар.

Не понимаю, что смешного в его словах? Наверно, они регочут из-за его тона. Видимо, мы выглядим как пара комиков.

— А вы не знаете, куда она уехала?

— Сеньорита Пилар?

— Нет, Мануэла.

Я начинаю раздражаться.

— А! Так вы говорите о Мануэле! Красивая девушка!

— Есть тут кто-нибудь, кто знает, куда она уехала? У нее есть друг?

— О, у нее очень много друзей, мадемуазель. — Он произносит «мадемесель» и как-то по-особенному подчеркивает это слово. — Очень много.

— Я хочу сказать, друг, с которым она встречалась наедине.

— Она со многими встречалась наедине.

Продолжать в таком же духе нет никакой возможности. Узнать я ничего не узнаю, зато они потешатся всласть.