Три Ивана - [3]

Они не сговаривались, но кинулись враз, едва родные Илы пронеслись над колонной и охранники влипли в землю. Первым рванулся Одноухий, за ним с обмиранием сердца, ожидая «хальт!» и автоматную очередь, бросился Старик. Он бежал, видя перед собой полосатую куртку Одноухого, и старался не отставать. И только когда отбежали порядочно и свалились в овраг, Старик вдруг обнаружил, что бегут они не вдвоем, а втроем. Третьим был щупленький паренек с ясными синими глазами. Он бежал, припадая на ногу, и молил взглядом не бросать его.

— Надо рвать дальше! — прохрипел Одноухий, переставая пить и оглядывая своих нежданных попутчиков. — А то накроют!

— Собак у них нету, — запаленно выдохнул Старик, хватаясь за сердце. — Им теперя не до нас.

Одноухий зорко окинул взглядом Старика и Синеглазого и согласился:

— И то верно, самим припекает.

Он наконец напился и пополз вдоль оврага в чащобу, густо разросшуюся по крутым склонам.

— Отлежимся малость, — предложил Старик, судорожно захлебывая воздух фиолетовыми губами. — Силов боле нету.

— Наши близко, — подал слабый голос Синеглазый. Он тоже запаленно дышал, по проваленным щекам стекал струйками пот. — Может, сегодня придут.

— Не говори «гоп»! — зло бросил Одноухий. Он не знал, радоваться ему или, наоборот, горевать. Когда он кинулся бежать, он думал только о себе. Он рисковал собственной шкурой и не хотел никого в это впутывать. Орел — решка, как выпадет. Теперь все осложнилось.

Синеглазый морщился и легонько поглаживал ногу.

— Чего у тебя? — спросил Одноухий настороженно.

— Натер. — Синеглазый опустил ресницы, с лица его отлила кровь. Он испугался, что они не возьмут его с собой.

— А ну дай гляну, — сказал Старик.

Синеглазый снял грубый башмак на деревянной подошве, и Старик с Одноухим увидели чуть выше пятки кровоточащую рану с фиолетовыми вспухшими краями.

— Швах дело, — процедил сквозь зубы Одноухий.

— Ничего, — понял его Старик. — Наши близко.

— Близок локоток, да укусить еще надо, — огрызнулся Одноухий.

«Плохо твое дело, парень, — подумал Старик о Синеглазом. — Это ж антонов огонь». И еще он подумал о том, что парню нечего было терять, его все равно бы пристрелили по дороге охранники. Как еще до сих пор шел!

— Ты обувку больше не надевай, — сказал он. — Давай перевяжу.

— Давайте, — поспешно согласился Синеглазый и стал отрывать у куртки полу. Треск разрываемой эрзац-ткани показался громовым.

— А ну, тихо! — пришикнул Одноухий и насторожился.

Старик и Синеглазый затаили дыхание. Нет, погони не было слышно.

— Показалось, — с облегчением выдохнул Одноухий и расслабленно прислонился к травянистой стене оврага, но тут же вскинулся как ужаленный, напряг слух. Гула канонады не доносило. Все утро громыхал восток, теперь же легла тишина. Одноухий многозначительно поглядел на Старика.

— Остановились, — ответил тот на его взгляд. — В кулак сжимаются, опосля вдарют. К вечеру, даст бог, тут будут.

«Увязались. С ними не уйдешь, — подумал Одноухий, глядя, как Старик бережно перевязывает парню ногу. — Этот — старик, а этот — безногий. Сейчас надо дальше двигать. Один-то я бы где уже был! А с ними…»

Старик читал мысли Одноухого и с укором смотрел на него. Встретились взглядами, Одноухий отвел глаза. Старик кончил перевязку.

— До свадьбы заживет.

Синеглазый вымученно улыбнулся. Старик зачерпнул горстью воды из ручья, напился. Синеглазый тоже.

— Зуболомная водица. — Старик вытер тыльной стороной ладони седую щетину на подбородке. — Такой много нельзя.

Одноухий закашлялся. Старик укоризненно сказал:

— Не послухал, остудился.

— А-а! — раздраженно отмахнулся Одноухий. — Не такое бывало. Пойду посмотрю.

Он выбрался наверх и исчез в кустарнике.

Старик прилег и молча глядел на Синеглазого, который измученно привалился калачиком к стене оврага. Совсем еще мальчонка — отощавший, с испитым пепельно-серым лицом и синими девичьими глазами. По-лагерному обритая голова, тонкая шея. Кожа на голове шелушится и покрыта болячками. Еле живой. Везли их четыре дня в вагонах для скота. Каждый вагон был набит так, что люди могли только стоять, и тот, кто умирал, упасть не мог. На какой-то разбомбленной станции их выгрузили. Одних оставили чинить разрушенную железную дорогу, других погнали дальше пешком. За два дня половина их осталась лежать на дороге: каждого отстающего эсэсовцы пристреливали. Как еще этот паренек выдюжил?

Старик посмотрел на перебинтованную голову и опять подумал: «Плохо твое дело, парень». Спросил:

— С чего это у тебя?

— Травили.

— Собаками?

— Собаками, — кивнул Синеглазый.

В том лагере, где он был, за несколько дней до эвакуации расстреляли всех больных и ослабевших. Чтобы определить, кто сможет выдержать путь, комендант лагеря устроил профилактический отбор — травил собаками. Кто успевал пробежать с аппельплаца до барака и захлопнуть дверь — тот оставался жить. Под хохот коменданта и эсэсовцев люди бежали из последних сил от огромных псов. Не многим удалось избежать острых клыков. Эти тридцать метров были устланы трупами. Одни скончались от разрыва сердца, другие истекали кровью с вырванным горлом — псы были натренированы вырывать горло. Синеглазому удалось заскочить в барак, но пес успел вонзить клыки ему в ногу. И теперь ее ломило тяжелой болью, дергало. А тогда, сгоряча, он даже и не почувствовал. Оставшихся в живых выстроили на аппельплацу, и комендант, добродушно улыбаясь, ходил вдоль строя и поздравлял сохранивших себя для работы во славу великой Германии. «Вы рады?» — спрашивал он. «Рады, господин лагеркомендант», — отвечали они. «Не вижу улыбок». — И они улыбались. Жуткие улыбки. Комендант приказал петь «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес»… И это было самое страшное: неостывшие тела, усеявшие аппельплац, и полуживые поющие люди.