Три Ивана - [2]

Упали на дорогу лагерники, с надеждой и опасением глядя на краснозвездные Илы. Со страхом вжались в землю охранники.

Самолеты, оглушив ревом моторов и ударив плотной волной воздуха, пронеслись на запад, не сделав ни единого выстрела.

Беженцы поднимались, отряхиваясь и проклиная русских, боязливо поглядывали на небо. Оно было вновь чисто и безмятежно. Успокаивая перепуганных плачущих детей, шепча: «О, майн гот!», толпа заторопилась дальше, так и не поняв, почему красные дикари не стреляли и не бомбили.

Высокий красивый унтер-офицер в отлично сидящем эсэсовском мундире, с автоматом, который казался игрушечным в его больших и сильных лапищах, поднял колонну резкой командой:

— Ауф!

Концлагерники быстро построились. Щуплый француз припозднился и, сильно прихрамывая, бежал вдоль колонны, настороженно взглядывая на унтера. Француз не добежал до своего места, как услышал короткое, будто выстрел:

— Хальт!

Военнопленный вздрогнул спиной, сжался и медленно повернулся к унтеру. Немец лениво поманил его пальцем.

— Месье, месье!.. — умоляюще прошептал француз, и лицо его стало пепельно-серым.

На властных губах унтера появилась презрительная ухмылка. Он холодно смотрел, как неверными шагами приближался француз.

— Месье, месье… — обреченно повторял пленный и все больше бледнел.

Не стирая с губ улыбки, унтер ударил француза кованым сапогом в пах. Лагерник схватился руками за низ живота и с мучительно-тягучим стоном рухнул на асфальт.

Унтер любил бить в пах. От удара пленный умирал в страданиях. Это доставляло унтеру особое удовольствие. Он был заражен венерической болезнью и вел личный счет с чистыми мужчинами.

Колонну пересчитали, троих не хватало. Искать было некогда — с востока приближалась канонада.

— Форвертс! — взревел унтер. Пленных погнали дальше.

— Лес, лес! — покрикивали охранники и били толстыми ременными плетями отстающих. — Шнель!

Разъяренный унтер, проходя мимо Ганса, вытянувшегося на обочине по стойке «смирно», сказал ему, что сбежали три русских ивана, их надо найти и пристрелить как собак.

— Яволь, герр официр! — Ганс старательно щелкнул каблуками ботинок и вскинул руку. — Хайль Гитлер!

— Хайль! — Унтер небрежно махнул рукой в ответ. Гансу очень польстило, что унтер-офицер был с ним на равных и доверил ему такое почетное дело: поймать русских и расстрелять во славу фюрера и рейха. Этот истинный тевтон восхитил Ганса и тем, что у него волевое лицо с жесткими складками рта и холодным блеском светлых глаз; и тем, что по-вольному не покрыта белокурая голова; и тем, что на груди у него два Железных креста; и вся его крупная подтянутая фигура, и небрежно-уверенная походка.

Ганс шел позади и заверял герра официра, что обязательно поймает русских свиней и расстреляет. Но унтеру этот сопляк надоел, и, занятый своими невеселыми мыслями, прислушиваясь к канонаде, он раздраженно буркнул:

— Гут, гут. — И тут же зарычал на пленных: — Форвертс!

Забыв о том, куда ехал, Ганс вскочил на велосипед и, налегая на педали, помчался обратно в деревню, чтобы собрать команду местной обороны и начать поиск по всем правилам военной науки.

Мальчишки пришли в восторг, когда Ганс объявил перед строем, что им поручено поймать и уничтожить русских. Долговязый Фридрих покраснел от волнения, бесцветные глаза его стали еще белее. Очкастый маленький Хорст начал икать. Он всегда икал, когда был возбужден. Рыжий молчаливый Генрих, старший брат которого был прославленным летчиком, поправил небольшой гитлерюгендовский кинжал на поясе и спросил как настоящий воин:

— Когда идти?

Ганс ответил, что выступать надо немедленно, пока русские иваны не убежали далеко.

Это было жутко и романтично. Они, как древние тевтоны, будут искать своих врагов в лесу, в зарослях, и беспощадно сотрут их с лица земли. Вскинув руки над головой, голосами молодых петухов мальчишки жидко прокричали: «Зиг Хайль!»

* * *

Они бежали, пригнувшись, петляя в кустах и задыхаясь от напряжения. Быстрее, быстрее! Они молили, чтобы наши Илы вернулись и начали бомбить немцев, чтобы поднялась паника и чтобы в суматохе забыли о них. Они падали, скатывались в ложбины, обдирали лицо и руки в кустах, и, зыркая по сторонам затравленным взглядом, перебежками пересекали луговины, и снова продирались сквозь чащу, уходили все дальше и дальше от дороги.

Они упали в овраге, в густом кустарнике. Упали без сил, жадно хватая воздух пересохшим ртом. Когда немного отдышались, Одноухий перекатился к ручью и стал по-собачьи хватать коричневую воду. За Одноухим пополз и Синеглазый.

— Погодьте, — просипел Старик. — Охолоньте малость. Нутро застудите, тогда совсем гроб.

Старик подполз к ручью, зачерпнул ладонью воды и омыл лицо. Синеглазый сделал то же самое, а Одноухий продолжал стоять на четвереньках перед ручьем и, все глубже утопая руками в мшистом берегу, жадно пил и пил и никак не мог напиться.

Этого молодого, по-цыгански черного мужчину со злым и решительным лицом Старик приметил еще на станции, где их выгружали из вагонов. Приметил еще и потому, что у него было одно ухо, левое. Правое начисто стесано. Синеглазого же паренька, совсем еще мальчишку, старик видел впервые. Видать, он тоже из другого лагеря. Колонну на станции сбивали из трех лагерей.