Три года одной жизни - [52]

В холодной испарине вышел Федорович в коридор. «Помощь при допросах...» Мало им, что стал предателем, хотят сделать еще и подручным палача?! Нет! На это он не пойдет. В катакомбы спустится, а в комнату пыток не ступит и ногой. Должны же они понять: он за всю жизнь не убил, как говорится, и мухи, собирал бездомных собак, не переносил, когда топили щенков. Нет, нет... На этот раз мерзкому страху он не поддастся. Да и вернется ли еще живым из катакомб...

Шифр... Как добыть его? Единственный реальный шанс — Мурзовский. Уходя в катакомбы, он, как другу, намекал Федоровичу насчет легализации. «Тебе, Антон, наверху будет виднее, так ты сообразуйся. Галсы ведь могут быть разными». Такого «галса» он, конечно, в виду не имел, но если действительно «уже знают всё»... Мысли ворочались в голове Федоровича, как тяжелые жернова.

Взять провожатого — его, конечно, приметят... Очередное предательство. Кого же? Надо избавляться от Якова и Алексея. Теперь услужливые братья, как бельмо на глазу. От них он просто уже вынужден избавиться.

В связи с крупными диверсиями в порту несколько карательных подразделений из Нерубайского и Усатова были отозваны, патрулей и часовых в этих селах стало меньше. По ночам, строжайше соблюдая маскировку, партизаны размуровывали забетонированные карателями выходы из шахт.

В каждом выходе между двумя стенками подвешены были ящики с толом. От взрывателей к камням стенок тянулись тончайшие проволочки — паутина смерти: тронь такой камень, потяни хоть одну из проволочек — и взрыв! Действовали осторожно: пробивали отверстие над внутренней стенкой или рядом с ней, кто-нибудь из бойцов-саперов просовывал через него руку, нащупывал смертоносную проволочку, скользя по ней пальцами, добирался до взрывателя и вынимал его. Сноровка и пальцы хирурга требовались для такой операции. Затем делали небольшой пролом, ящик потрошили, засыпали песком и оставляли на месте. Пролом закладывали опять камнями.

Землю у каждого выхода каратели посыпали золой — делали своеобразные контрольно-следовые полосы. Но золы у партизан было немало и своей. Собираясь наверх, они прихватывали ее с собой, присыпали и заметали следы метелкой.

Обстановка в подземном лагере изменилась, у людей поднялось настроение.

Бодрым, веселым был и Бадаев. Каждое утро обтирался до пояса холодной родниковой водой. По вечерам собирал всех, читал сводки, принятые по радио с Большой земли. А однажды подозвал ребят:

— Что-то давненько не слышно у нас музыки?

Приказал самому меньшему:

— Ну-ка, Мишутка, распорядись!

Ребята приволокли патефон. Заржавевшая пружина его заскрипела.

— Дегтю просит музыка ваша! — засмеялся Бадаев.

Рассмеялись и ребята. Повеселели, глядя на ребят, взрослые.

Вытащили из ящика заплесневевшие от сырости пластинки, поставили «Песенку водовоза». Пружина не тянула, раскручиваться пластинке помогали пальцами; песня от этого получалась еще смешнее — будто начинал ее пропитой, гудящий бас, а кончал пискливый тенор.

— На свалку вертелку вашу пора, в металлолом, — посмеялся опять Бадаев и рассказал, как собирали металлолом перед войной в Германии.

Открыл кампанию сам Гитлер: сдал в утиль отлитые из меди ворота рейхсканцелярии и свой бронзовый бюст. Пришлось тащить собственные бюсты в утиль и приспешникам фюрера. Потащили их и жители Берлина. Финал был скандальным: чуть ли не из каждой кучи утиля торчали бюсты главарей рейха — ведь отливали их, не скупясь, много лет...

— Так что половина дела была сделана еще до войны, — шутливо заключил Бадаев, — копии на свалку снесены, осталось перетаскать оригиналы! — Переждал смех и добавил: — Гитлер, кстати, начал уже и эту кампанию — списал в утиль после поражения под Москвой целую кучу генералов! Металлолома много — в крестах были и груди и животы!

Ребята очистили от плесени и ржавчины патефон, смазали пружину, поставили любимую Бадаева «По диким степям Забайкалья...» Подпевали все. Особенно хорошо получался дуэт дяди Бадаева и Мишутки. Поскольку певцам в дуэте полагается стоять рядом, а Мишутка был еще очень мал, дядя Бадаев усадил его на колени. Тянул Мишутка, конечно, «не в жилу», но ведь дуэтом он пел впервые...

Весело было в ту ночь в катакомбах. Заводили патефон, пели чуть ли не до рассвета. Потом Бадаев сел на свой топчан и принялся писать.

Общая тетрадь, перевязанный шелковым шнурком тоненький карандаш. Поначалу думали: ведет человек дневник. Оказалось: писал жене и детям письма.

Никуда письма эти не уходили, оставались в тетради. Из соображений конспирации их нельзя было не только адресовать, но и подписывать.

Когда, где найдут письма своих адресатов? И найдут ли вообще?

Но так легче — пишет человек и будто беседует с родными, близкими. Понимали это в катакомбах, старались в такие минуты не мешать. И на этот раз ушли потихоньку все, кроме распевшейся детворы...

«Легко на сердце от песни веселой», — старались перекричать друг друга ребята. А маленький, перевязанный шелковым шнурком карандаш бегал по линейкам ученической тетради: «Как-то там мой Шурик? Ходит ли в школу, хорошо ли учится? Хочется, чтобы это было так. А как ведет себя Люсеночек? Помогает ли маме? Несмотря на всю тяжесть твоего положения, Тося, думаю, что ребята доставляют тебе радость. Как не хватает этой радости сейчас мне!.. Из происходящего сейчас дети еще ничего не понимают, но пусть знают — отец не опозорит их будущее. Что бы ни случилось, Тося, воспитай в них лютую ненависть к фашизму, любовь к своему народу и труду...