Три года одной жизни - [50]

Когда Елена вернулась в гостиную, Никулеску уже искал ее.

— Чертовски болит голова! — пожаловалась Елена. — Отвезите меня домой.

Молодой офицер направился к дверям, чтобы распорядиться насчет машины. Аргир окликнул его, что-то стал ему говорить, но заносчивый родственник генерала ответил:

— Я служу командующему, а не «Вултуру».

Что оставалось Аргиру? Вокруг генеральской резиденции прогуливались, конечно, агенты сигуранцы и даже гестапо. Контрразведчику стоило лишь кивнуть на Елену головой, чтобы ее тут же арестовали. Но первый же ее допрос грозил застенками гестапо и самому Аргиру. Пришлось отступить.

Пятью минутами раньше машины, увозившей Никулеску и Елену, от дома командующего отошел черный «опель», за рулем которого сидел эсэсовец с челкой и усиками под Гитлера. На темной улочке «опель» остановился, преградив путь машине Никулеску. Эсэсовец подозвал румынского лейтенанта.

— Ваша дама пела по-французски, а нам срочно нужна переводчица с французского.

Никулеску не понял говорившего по-немецки эсэсовца. Выйдя из машины, Елена сама перевела требование немца. Эсэсовец распахнул перед ней дверцу «опеля».

Молча проехали они несколько кварталов. Вдруг «опель», резко затормозив, остановился.

Эсэсовец высадил Елену, и она осталась на улице одна. Медленно побрела Елена к дому, но на Военном спуске ее нагнал рысак. На облучке сидел знакомый Елене одноногий извозчик, а в пролетке — Бадаев. Через несколько минут Елена была в порту.

— Ночь проведете здесь, — шепнул ей Владимир. — Так безопаснее. Утром вас отвезут на Вольшой Фонтан. Там встретят, поселят в деревне. В город пока не показывайтесь.

Стараясь не пропустить ни слова, Елена передала Владимиру все, что слышала через потайной шкаф. Бадаев тут же составил донесение. Сегодня ночью в Москву уйдет радиограмма, на которой сразу будет сделана пометка: «Особой стратегической важности. К докладу немедленно...»

У грузового пирса покачивался на якоре лишь один черно-белый буксир. Извозчик проводил Елену до трапа. Моряк с буксира молча провел ее в каюту...

Томительно долго занимался рассвет, подневольно вяло пробуждался порт. Елена сидела у иллюминатора, через него хорошо виден был Карантинный мол.

Полтора века назад пришли сюда, на пустынное тогда еще побережье, солдаты Суворова. Не ружья — пилы и лопаты сверкали у них на плечах. Еще целы камни, заложенные самим Суворовым. «Буду празден, — мечтал полководец, — явлюсь с заступом в Гаджибей»...

Любила Елена любоваться величественной панорамой порта. Он казался ей сказочным миром великанов. Могучие «руки» портальных кранов перетаскивали по воздуху многотонные грузы. Суматошными сороконожками сновали под кранами товарные составы. Лебедями-исполинами покачивались на рейде сверкающие белизной океанские лайнеры. Черными громадами высились плавучие доки, самоходные баржи. Дни и ночи перекликались на рейде гудки кораблей.

Любила Лена богатырскую музыку порта... И вот она умолкла, эта музыка труда. Повержены гиганты-краны; беспорядочными грудами металлолома осели их искалеченные бомбами фермы; затонули изрешеченные осколками доки; как плавающие вверх брюхом мертвые рыбы, маячат кили перевернувшихся катеров. Пустынны причалы. Хотя утро уже в разгаре, по ним ходит лишь солдатня. Но солдаты уже не те, что разгуливали по городу три месяца назад. Пожирает их фронт. На передовую гонят всех, в гарнизонах остаются полукалеки.

Вот марширует по пирсу взвод румынских солдат — обтрепанные шинелишки, стоптанные ботинки. В обмотках даже локатинент. Только сбоку чванливо вышагивает щеголеватый немецкий лейтенант. Елена узнала в нем молодчика, похвалявшегося вчера за столом у Гинерару превосходством своей «нордической расы». По обе стороны лейтенанта шли «директора» порта — горбоносый, тощий австриец и маленький, толстый румын. Сзади два прихрамывающих солдата тащили скамью, концы пеньковой веревки.

На пустой площадке пирса локатинент выстроил солдат, отрапортовал лейтенанту.

Через раскрытый иллюминатор Елена улавливала отдельные слова. Ясно было, что предстоит экзекуция.

Офицер, поигрывая перчатками, с брезгливо-придирчивой миной оглядел строй. Директор румын, подобострастно изогнувшись, прошептал ему что-то на ухо. Конвойные привели трех солдат. Локатинент стал читать приказ:

Один из арестованных обвинялся в кощунстве: набожный директор вывесил над своей конторой иконы святых — покровителей торговли и мореплавания, украсил их по румынскому обычаю рушниками, а солдат стащил рушник и выменял на водку. Кощунство расценено было в двадцать плетей.

Солдата уложили на скамью, привязали веревками, оголили ему ягодицы. Пороли наотмашь пеньковыми жгугами. Тем временем локатинент оповестил о проступке второго солдата, утерявшего винтовочный затвор.

— Чья винтовка? — строго спросил гитлеровец. — Сделана в Германии?

— Романиш! — поспешно ответил локатинент и объявил провинившемуся пятьдесят плетей.

Провинность третьего солдата оказалась серьезнее: при трансляции речи фюрера, когда грянула овация и восторженные возгласы: «Хайль Гитлер!», солдат шепнул соседу: «Хальб литер»