Три года одной жизни - [48]

Хотел спуститься, позвать кого-нибудь... Лихорадочно заработала мысль: пока будет спускаться, к колодцу могут подойти патрульные. Сейчас есть возможность выбраться, а тогда? Неизвестно, что будет через минуту! Нельзя упускать случая. Быть наверху, почувствовать волю и не воспользоваться ею?!

Напрягся, втиснулся в щель по грудь. Плита качнулась на округлых валунах, отъехала чуть назад. Напрягся еще — сорвались со скользких камней ноги, плита от резкого рывка подалась обратно, придавила грудь — ни вздохнуть, ни крикнуть. Принялся стучать кулаками, ногами. Услышал же тарахтение крышки он — услышат, может, и его.

Грудь как в тисках, темнеет в глазах, не повинуются руки. Неужели все?! Дурманится сознание, явь начинает мешаться с бредом. Что-то шаркает, шуршит внизу... Мерещится? Нет, кто-то лезет, коснулся спины, втиснулся в щель рядом. Легче стало дышать.

— Держись! — Это голос Бадаева. — Упирайся ногами, не то угробимся оба!

Уперся Петр в стенки колодца коленями, но обессилели ноги. Владимир подхватил сорвавшегося уже было Петра за поясной ремень, стали спускаться.

Дерет шершавый ракушечник спину.

Вот, наконец, и лаз в штрек. Под ногами земля!

Привалились, обессиленные, к стойке. Надсадно, с хрипом, дышат оба... Нет сил выдавить и слова, по лицам струится пот.

Отдышался, наконец, Бадаев:

— Не в одиночку ли собрался?

— Стучал же...

— Застучал, когда прищучило!

— Не веришь? Разделаться со мной хочешь? — в голосе Мурзовского звучала нескрываемая ненависть. — Мог же разжать пальцы — и все! Без выстрела, без суда!

Бадаев вытер лицо платком, сказал твердо:

— Суд будет...

— Конечно! — не унимался Мурзовский. — Ее оставить наверху, меня — в катакомбы, да еще и под суд! Ау нее явочную квартирку обосновать. Все законно, благовидно...

— Вон ты что?! — Владимира передернуло. — Откуда в тебе столько мерзости? Нашел время...

— Отпусти наверх... И не скажу никому ни слова!

Владимир одернул гимнастерку, подтянул ремень.

— Кто твоим гнусным словам поверит?! — И уже совсем спокойно, устало повторил: — А суд будет!

По проходке спустились вниз. Бадаев подозвал Петренко:

— Помогите, Иван Николаевич, Мурзовскому перебазировать детей и больных к найденной им продушине. Но работающим в воздушнике о ней пока ни слова — побросают лопаты. Наверху опять подвозят баллоны, надо успеть выбраться в степь...

Весь день пролежали ребята в кустарнике. Карателей было полно в селе, удаляться же в степь они побаивались. Наскоро, чуть ли не бегом, проверяли заваленные землей провалы — и обратно. Но вот один из патрульных нагнулся, к чему-то прислушался, подозвал напарника. Посовещались, легли за бугорок.

— Что-то унюхали! Отродье собачье! — шепотом выругался Яша. — Уж не пробиваются ли снизу наши?

— Надо убрать патрульных по-тихому, — предложил Алексей.

Близились сумерки. Кустарником Алексей и Саша подобрались к солдатам. Яша, чтобы отвлечь внимание патрульных, зашумел. Солдаты спустились в полуобвалившийся окоп. Тут и кинулись им на спины Алексей и Саша.

Когда стемнело совсем, ребята подползли к месту, насторожившему карателей. Приник Алексей к земле ухом — отчетливо слышались снизу удары лопат. Прихватили одну саперную лопату с собой и ребята, стали помогать катакомбистам. Нелегко было копать затвердевшую уже от мороза землю без стука, а стук мог насторожить и шнырявших по степи оккупантов, и пробивавшихся снизу партизан. Работали поочередно чуть ли не всю ночь.

Ухнула, наконец, перемычка. Поняли в катакомбах, что кто-то копал и сверху. Притихли. Написал Яша наскоро записку, бросил вниз с,кубанкой. Бросили свои шапки Алексей и Саша... Не отозвались снизу — не совсем, видно, еще поверили: мало ли какие могут быть провокации. Тогда Яша спустился сам. И скоро все были наверху.

Измученные, полуобезумевшие от радости люди катались по терпко пахнувшей, хотя и пожухлой уже степной траве, глотали воздух, ловили порхавшие снежинки. После могильной затхлости катакомб это было сказкой, сном. «Наяву ли?» — «Наяву!»

А село ощупывали прожектора, у замурованных въездов тарахтели нагнетавшие газ компрессоры, сновали в световых пятнах черные каски. Тут, в степи, с детской безудержностью ликовала жизнь; там вершила свои могильные дела смерть.

Бадаев сидел, подставив лицо полынно-горьковатому степному ветру. Много нужно претерпеть человеку, чтобы по-настоящему оценить минуты счастья. Да, это были минуты счастья — спасены люди, не будут чугунеть их лица, хрипеть легкие, не нужно будет Мишутке напяливать душную маску противогаза. Прикрытый травой провал в степи, среди зарослей дерезы, незаметен. Открывать его будут только по ночам — выпускать дым, дышать свежим воздухом. Надолго ли, нет ли, но еще одна схватка со смертью выиграна.

Здесь выиграна, а у Гласова?! Нет, не успокоится Бадаев, пока не узнает о судьбе дальницких товарищей. Может, и у них резерв жизни исчисляется минутами. Идти в город немедленно! Идти самому. Взять с собой бойцов и обеих связных, обеих Тамар. Вот они сидят, как и он, глотают ветер... Жаль лишать их счастья, но ничего не поделаешь — к выходу надо подготовиться. Последний раз, возвращаясь из города, Шестаковой пришлось ползти к провалу в катакомбы под плащ-палаткой, на которую она для маскировки набросала травы.. Придется сделать маскировочные накидки и теперь: пучки травы приметать к плащ-палаткам нитками.