Три года одной жизни - [45]

— Что будем делать, Семен?

— Может, попутаем их...

— Как?

— Хотя бы... двумя рациями. Запасная-то у нас в Усатове — от них с другой стороны. Соединиться с ней кабелем и работать на двух ключах — то одним, то другим... По пять-шесть секунд на каждом на одной волне... Вот и будут пеленгаторы мотаться из стороны в сторону...

— Умница, — одобрил план радиста Бадаев. — А в Москве разберутся что к чему по почерку — почерк-то твой знают...

Так и сделали. Протянули по Усатовской штольне кабель, подключили к нему запасную рацию.

Поймав передачу, пеленгаторщики тут же доложили начальству. Гинерару сам подкатил к одному из автобусов.

— Засекли?

Дежуривший у аппарата растерянно забормотал в ответ о какой-то неисправности. Гинерару запросил радистов другой машины — та же история.

Побагровел генерал:

— Блох ловить вам в штрафной роте, а не рацию!

Внимательно следил за пеленгаторщиками Бадаев. Вот одна из их машин остановилась. Скользнувший луч прожектора высветил ее антенну. Она уже не крутится — покачивается из стороны в сторону, как маятник. Значит, оба передатчика оказались почти на прямой с пеленгатором. Это опасно. Бадаев подал Семену знак прекратить передачу. Надо было куда-то перекочевывать. Но куда?

Отлично маскировала антенну рации крона дерева.

Есть провал у телеграфного столба, — вспомнил Семен. — Антенну можно прикрепить к столбу, будет незаметна и там... Как вот только перебраться?

По катакомбам в обход было далеко. Поверху — близко, но лучи прожекторов полосовали степь во всех направлениях. Каждый «заподозренный» куст солдаты буквально скашивали пулеметными очередями — не проскочить, кажется, и мыши.

Близко к столбу подходило русло замерзшего ручья. От акации к ручью спускалась извилистая промоина. Но ползти с рацией и катушкой кабеля по неглубокой канавке, под ослепительным светом прожекторов — не безумие ли это, не безрассудный ли риск?!

Долго наблюдал за лучами прожекторов Семен Неизвестный и заметил, что высвеченные прожектором берега ручья сливаются, русло скрадывается. А тени от кустов и холмиков перемещаются в движущихея световых полосах. Значит, можно ползти даже под лучом — в движении теней это не будет заметно. Если и был риск, на него следовало пойти. Бадаев согласился с радистом.

По промоине доползли до ручья. Расчет оправдался: чем ярче высвечивались берега ручья, тем затемненнее становилось его русло. Добрались до столба. Быстро, сноровисто привязал Семен к столбу антенну и вдруг резко дернулся.

— Ранило? — встревожился Бадаев.

— Ерунда, — не сразу ответил Семен. — Терновник колючий, бес его возьми!

Подключили рацию. Опять полетели в эфир «точки», «тире». Заметались по степи камуфлированные автобусы — в эфире та же неразбериха: три-четыре сигнала прослушиваются при правом вращении антенны, три-четыре — при левом.

Окончательно вышел из себя генерал:

— Вспорю катакомбы снарядами!

В полдень к Усатову и Нерубайскому подтянули пушки. Начали обстрел входов в катакомбы. Но первые же выстрелы показали нелепость затеи: штольни не вспарывались, а обваливались.

Генерал вызвал химроту:

— Задушить партизан газами!

Развороченные входы, въезды штолен принялись восстанавливать, закладывать ракушечником, бетонировать.

Семьдесят два часа трещали пулеметы, автоматы, грохотали пушки, рвались фугасы, и вдруг — тишина. Жандармы, солдаты уже не с пулеметами, не с автоматами в руках, а с мастерками каменщиков, с носилками — таскают грунт, мешают цемент, воздвигают стены, местами даже двойные, вешают между стенами аккуратные деревянные ящички. Землю у выходов ровняют, посыпают золой. Сгружают с машин шланги, компрессоры, ярко-красные баллоны. Совсем такие, какие стоят обычно у продавщиц Газированной воды. Со стороны можно было подумать: оборудуют новый курорт — ведь рядом хаджибейские грязи. Но готовилось другое: гигантская душегубка, склеп для живых. Четыреста въездов и провалов замуровали оккупанты.

Трудились и в катакомбах. Люди, отбивавшиеся от карателей трое суток, с серыми от сырости и духоты подземелья лицами, с запавшими от бессонных ночей глазами, молчаливые, угрюмые, таскали мешки с землей, закладывали, засыпали штреки, оставляя лишь отводы для газа.

Замуровав все щели, фашисты принялись накачивать в катакомбы желтовато-зеленый газ. Он был тяжелее воздуха и сползал вниз, бесшумно клубясь, извиваясь, как чудовищный удав. Люди спешили отгородиться от чудовища землей, камнями, мокрыми одеялами — влажные, они почти не пропускали газ.

Только один не принимал уже участия ни в чем.

Его положили в штабе на каменном столе — в морском кителе, форменной фуражке. В изголовье — боевое знамя отряда, колеблющиеся красные языки факелов. Спокойное, задумчиво-умиротворенное лицо — будто спит человек и видит во сне самое для него заветное: то приветливое и ласковое, то богатырски вздыхающее, суровое море. Всего три дня назад, на железной дороге, прослушивая с помощью болта рельсы, он невольно вспомнил свой «Красный Профинтерн», вечно гремевшие машинные отсеки, каюту, мерно покачивающуюся подвесную койку, портрет девушки на потолке — именно на потолке — так он был перед глазами всегда, в любую качку.