Три дня одной весны - [79]

Он снова повалился вперед; повалился лицом на землю. Вслушался. Почему стало тихо? Ни визга пуль, ни грохота разрывов, ни едкого запаха гари, ни запаха крови…

Немного отдышавшись, он подполз к каким-то кустам, сорвал с себя автомат, засыпал его сухой хвоей, закидал ветками. Потом вынул из вещмешка флягу с водой, стал торопливо и жадно пить, но все никак не мог утолить жажду.

— Эй, Акбар! Тебе и целой реки не хватит! Теперь ты всегда будешь испытывать жажду, потому что всегда будешь бежать!

Вздрогнув, он в страхе оглянулся. Скаля зубы, к нему приближалась страшная черная собака. Он поспешно поднялся, побежал опрометью.

— Ты в моих руках, Акбар, куда тебе бежать? — Собака оглушительно захохотала.

Акбар бежал, задыхаясь, воротник гимнастерки давил горло. Он обливался холодным потом. Хохот догонял его, слышался со всех сторон, и вдруг собака оказалась прямо перед ним.

— Все, Акбар, дальше бежать некуда!

Закрыв лицо руками, Акбар упал на землю. С разных сторон поднялась стрельба, но пули, долетая до него, отклонялись в сторону, ложились кучкой, ни одна не задела его. Он протянул руку, потрогал — пули были горячие и почему-то мягкие, как вата.

Потом собака набросилась на него и стала душить. Акбар не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Задыхаясь, он видел, как с треском валятся сосны. И вскоре все окутал густой едкий дым.

Напрягшись из последних сил, Акбар закричал:

— Ааааааа!

Собака, лес и дым исчезли.

Акбар очнулся в привычной темноте пещеры. Пахло сыростью. Грязным рукавом телогрейки он отер с лица пот. В горле пересохло, страшно хотелось пить. В животе ныло от голода. Нашарив на камнях небольшой бурдючок, напился и снова лег. От воды резь в животе лишь усилилась.

Сколько он еще выдержит так? До каких пор, словно зверь, будет скрываться в этой пещере на склоне горы? Придут холода, куда деваться тогда? Разве не лучше было с честью лечь на поле боя, чем жить вот так — получеловеком-полузверем? Испугался, жизнь показалась сладкой, не подумал о завтрашнем дне. А сколько страху натерпелся, пока добрался до Заргарона, до своего кишлака. Заботился о том, как уберечь себя, да не подумал, как будет смотреть людям в глаза. Но что теперь жалеть? Сделанного не воротишь, прощения ему нет, а значит, нет и ходу назад. Чего ждать от жизни, когда собственная жена отвернулась? Даже собаку, хоть раз убежавшую из дому, не пускают больше во двор, говорят, стала чужой. Так и он, Акбар… Теперь он человек без чести. Даже когда его кости побелеют под землей, люди будут помнить об этом, будут говорить его внукам и правнукам: твой предок был дезертиром… Нет, здесь оставаться нельзя — нужно скорее уходить. Нужно уйти туда, где его никто не знает. Но как быть с сыном? Как он станет расти без отца? И что ответит, если однажды его спросят, кто был твой отец? Нет, сына он не оставит, возьмет с собой, увезет в какой-нибудь далекий город. Земля велика, всем хватит места. И пропитание можно найти везде… Тысячу раз жаль, что Холбиби не послушалась его! Если бы она не сглупила! Уехали бы в какой-нибудь многолюдный город, где никто не знает, откуда ты и кто ты. А там, глядишь, и война кончится. Не на всю ведь жизнь она! Эх, правду говорят: ума у сорока женщин — что у одной курицы.

Его ранило в конце минувшей зимы в Молдавии, в небольшом селе на берегу Реута. Ранило сразу в двух местах — пулей в правую руку и осколком мины в плечо. В тот же день его с другими ранеными доставили в прифронтовой госпиталь, а потом перевели поглубже в тыл. Там он пролежал два с половиной месяца. Из плеча вынули осколок. Зажила и другая рана, но он еще не мог свободно владеть рукой — плохо слушались пальцы.

Поэтому врачи и отпустили его на месяц домой, и он не помнил себя от радости. Сначала поездом, потом попутными машинами, потом на арбе за десять суток добрался до Заргарона. Жену нашел больной, но сладость встречи заслонила все: Холбиби лила слезы радости, сынишка вцепился в него и боялся отпустить.

Через две недели пришла повестка.

Его вызывали в райцентр на комиссию. И тут Акбар со страхом почувствовал, что две недели, которые он пробыл дома, промелькнули слишком уж быстро, не успел даже наглядеться на сына.

Комиссия определила, что он годен к службе и завтра должен явиться в райвоенкомат. Акбар рассчитывал, что ему дадут по крайней мере еще десять дней отсрочки. Но заключение врачей опрокинуло все надежды, он словно забыл, что приехал лишь на побывку и придется опять возвращаться на фронт.

По дороге в кишлак неожиданная мысль пришла ему в голову. Сначала он испугался ее, даже остановился.

«А что если не возвращаться? Опять каждый день видеть лицо смерти? Во второй раз она может и не промахнуться. Вряд ли я еще раз вырвусь из этого ада живым…»

Эта мысль и страх перед ней всю ночь не давали ему заснуть. Чувствовал он себя скверно, не знал, на что решиться. Словно прорвало плотину — все мысли его теперь сводились к одному: как спасти себя. И другой дороги, кроме как дезертировать, он не видел. Но решиться на это — значит опозорить не только себя, но и свою семью, свой род, свое селение.

Наутро Холбиби, превозмогая слабость, посадила себе на спину маленького Анвара и отправилась провожать мужа в райцентр. Глаза ее всю дорогу не просыхали от слез. Акбар был хмурым. Погруженный в собственные мысли, он так и не нашел слов, чтобы утешить ее. Он все еще не мог ни на что решиться, в голове вертелась одна и та же мысль: «А что, если скрыться, что, если скрыться…»