Три дня одной весны - [61]

— Каждый мой поступок соответствует шариату!

— А я тебе еще вчера сказал: если защитники шариата ты и вон тот, козлобородый, — кивнул Юнус на мулло Салима, — то плевал я на ваш шариат.

— Неверный! — вскричал мулло Салим и ударил о землю посохом.

— Ублюдок! — процедил Усмон Азиз и с силой опустил плетку на голову Юнуса.

Юнус качнулся. По его лицу из-под тюбетейки тотчас потекла кровь.

— Ублюдок здесь один, — вымолвил он. — Ты!

Второй удар пришелся ему по плечу.

— Ты не мужчина! — вскричал Анвар и, шагнув вперед, оперся на раненую ногу и от острой боли едва не потерял сознание.

— Мы сейчас увидим, кто здесь мужчина, а кто нет, — одной рукой стиснув рукоять плетки, а другую крепко сжав в кулак, ровным голосом проговорил Усмон Азиз. — А ты принадлежишь к неблагодарным… к тем, кто плюет на соль.

— Быть может… — голос Анвара зазвенел и сорвался. — Быть может, я и в самом деле неблагодарный. Но я не торговал родиной, как ты.

Усмон Азиз с сожалением покачал головой.

— Глуп ты еще и молод… И откуда тебе знать, — с внезапной болью продолжал он, — что такое родина? У меня она была. А у тебя — нет.

— Одно я знаю, — крикнул Анвар, — в седле родину с собой не увезешь. Это тебе не мешок с золотом…

— Помолчи, — тихо и грозно сказал ему Усмон Азиз.

Тем временем довольно большая толпа с шумом ввалилась во двор. Сердце Анвара гулко стукнуло, и он принялся с надеждой высматривать Таманно. Ее не оказалось; зато он увидел Сабохат, державшуюся рядом с благообразного вида старухой.

Ошеломленная окровавленным видом мужа, истерзанным видом Анвара и Каромата, Сабохат поначалу молчала. Но затем, как бы очнувшись, воскликнула:

— Ты что с ними сделал, палач?! Бешеный пес! Ты виселицу возвел, ты повесить их хочешь?!

Она рванулась к Усмон Азизу, но несколько рук тотчас крепко схватили ее. Она вырывалась. Ее платок сбился на плечи, волосы растрепались; она вырывалась, рыдала и говорила сквозь плач:

— Отпустите меня! Отпустите… Пусть и меня рядом с ними повесит этот басмач! Пусть и моей кровью обагрит свои руки!

Вопли ее, казалось, доставляли удовольствие Усмон Азизу. Во всяком случае, он с усмешкой поглядывал на Сабохат, поигрывал плеткой и всем своим видом выражал полнейшее и непоколебимое спокойствие.

— Проклят будь богом ты, потерявший совесть! — кричала Сабохат. — Чтобы из одной могилы в другую не уставали кидать тебя! В адовом огне гореть тебе и никогда не сгореть, волк-кровопийца!

Юнуса трясло от гнева. Он напряг руки — но умело и крепко были связаны они. Тогда он слизнул кровь, сбежавшую к углу рта, сплюнул и, собрав все силы, внятно сказал:

— Сабохат!

Повеление и мольба слышались одновременно в его голосе. Все затихли.

— Сабохат, — повторил он, не отрывая взгляда от залитого слезами лица жены. — Если хотя бы капля любви и уважения есть у тебя ко мне, прошу тебя — не проливай слез перед этим грабителем. Недостоин он даже смотреть на них, бесчестный беглец.

— Верно, сестра, — сказал Анвар. — Не унижай себя… Мы за правду жизни отдаем. — Он глубоко вздохнул. — Не бессмысленно мы умираем, нет! А он, — презрительно кивнул Анвар на Усмон Азиза, — даже если и останется жив, то, как старая корова, никому не будет нужен.

Сабохат затихла, закрыв глаза платком.

Но Усмон Азиз будто не слышал Анвара и Юнуса. Он стоял перед пришедшими к нему во двор людьми и, положив руку на деревянную кобуру маузера, оглядывал их с высокомерным спокойствием. Тяжел был его взгляд и плотно сжаты губы. Наконец он спросил:

— Чего вы хотите?

Толпа зашевелилась, раздалась, и вперед выступил Раджаб, девяностолетний старик, одной рукой опиравшийся на посох, а другой — на плечо внука, бледного мальчика лет десяти-двенадцати.

— Узнал меня, Усмон?

— Узнал, — нетерпеливо ответил тот.

— Я не только отца, я и деда твоего хорошо знал…

— Ну и что?

— Я на их землях издольщиком работал. Во всяком случае, они были люди неплохие.

— Что еще?

— Что еще, говоришь… — старик погладил свою белую, словно снега горы Хафтсар, бороду. — А то, что надо тебе призвать в помощь свое сердце и свой ум. И х, — слабой рукой указал Раджаб на трех пленников, — не тронь. Собираешься уходить — так ступай своей дорогой, не проливая безвинную кровь.

Позади него вразнобой заговорили люди:

— Верно…

— Человеком будь…

— Разве так поступают мусульмане?

Усмон Азиз поднял руку.

— Тихо!

И когда мало-помалу воцарилась тишина, он спросил дедушку Раджаба:

— Вы хотите, чтобы я отпустил этих кафиров[34] на все четыре стороны?

— Не губи их молодые души, Усмон, и пожалей их молодые жизни. Народ Нилу тебе так говорит — не я один! И не кафиры они, и не продавали свою нацию…

— Так кто же они?

— Три невинных человека… три бедняка. Три человека, желающих всем нам, лишений натерпевшимся, света, свободы и благополучия.

— Ложь! — сказал Усмон Азиз. — Да, они бедняки. Однако они с головы до ног запятнаны грехами! Это и мулло Салим вам подтвердит. Он знаток обычаев, установлений веры и законов шариата. И без труда отличит черное от белого и скажет, кто из нас стал кафиром, а кто еще мусульманин.

— Он сам создание без веры и совести, — промолвил дедушка Раджаб, поведя глазами в сторону мулло Салима.