Три дня одной весны - [58]

— Сейчас, верно, места не находит. И мать ее больна…

— Хорошая она девушка, Таманно. И тебе хорошей женой будет.

— Хотел в начале лета сватов послать.

Юнус промолчал. И снова навалилась на Анвара тоска. Неужто не бывать ему никогда с Таманно?! И никогда он не пошлет к ней сватов, никогда не возьмет за руку и не приведет в свой дом? Какое страшное слово: никогда!

— Брат! — опять позвал он.

— Да, — ответил Юнус.

— Вы говорили, что Зариф Барака в райцентр отправится…

— Да, он должен был не мешкая выйти в дорогу.

— Через перевал?

— Конечно.

— Длинная дорога. Он через сутки, не раньше, будет на месте. Ущельем надо было идти.

— Я ж объяснял тебе: те скорпионы из-под циновки… Халил и Ато… перекрыли нижнюю дорогу. Из села никого не выпускают.

— Странно, — задумчиво промолвил Анвар. — Ну, я понимаю, Ато — он человек состоятельный. И Хомид — у него земля, скот, доходы… Но Халил? Ведь он не богат.

Юнус вздохнул.

— Ты же знаешь, Анвар, — мягко, как ребенку, сказал он.

— Из-за сестры? Но одно дело враждовать со мной из-за того, что Сабохат вышла не за него, а за вас, и совсем другое — служить Усмон Азизу!

— Есть люди с черным сердцем, — произнес Юнус — Халил из их числа.

Тяжелое молчание наступило в хлеве, где томились пленники. Изредка между ними возникали короткие разговоры — о Шокире, например, который, узнав, быть может, о несчастных событиях в Нилу, сейчас спешит на помощь; о том, что если это так, то он уже к утру должен быть в селе; и о том, что обидно, что  о н и, пролив столько крови, останутся безнаказанными. Юнус, правда, утверждал, что в этом светлом мире всякого творящего зло рано или поздно постигнет кара, и Анвар, поразмыслив, с ним согласился.

О многом надо было успеть подумать ему. Страшно представить, что эта ночь может стать для него последней… Раненая нога мозжила; Анвара бросало то в жар, то в холод, и, прикоснувшись ладонью ко лбу, он решил, что заболевает. Будь он дома, мама уложила бы его в постель и напоила горячим сладким чаем. Мама, мама! Как она будет без него?

«Мальчишка, — с презрением сказал он себе, — лучше бы ты обнял черную землю на том заброшенном выгоне. По крайней мере, не испытывал бы  т а к о г о  позора».

Он вспомнил Шафката Рамазанова, своего самаркандского учителя, подарившего ему кожаное пальто в теплой подкладкой, которое хоть немного согревает его сейчас, в затхлой сырости хлева.

«Учись, — говорил ему Рамазанов, щуря чистые, как безоблачное небо, глаза. — Твой народ на тебя надеется».

Анвар неслышно простонал. И Амонов надеялся на него, и Каримов… и жители Нилу, которых он должен был избавить от жестокостей Усмон Азиза, — все надеялись на него, а он, будто жалкий раб, валяется в хлеву, на полусгнившем сене.

«Хватит! — прикрикнул он на себя. — Надо заснуть, набраться сил…»

Анвар покрепче завернулся в кожаное пальто, прислонил голову к стене и закрыл глаза. Немолчно стучал дождь, и где-то далеко рокотал гром.

Прекрасное, чистое лицо Таманно возникло перед ним, и пересохшими губами он вымолвил наконец то единственное слово, которого она так ждала от него.

17

Усмон Азиз проснулся, когда солнце еще не взошло. Сон не освежил его — во всем теле он чувствовал тяжелую, давнюю усталость. Некоторое время он еще лежал; затем лениво поднялся, накинул на плечи халат и взял с края суфы наполненный водой кувшин. Умывшись, он решил совершить намаз, однако почти сразу же отказался от этой мысли. Уж если почти месяц не молился, то, верно, не обрушится небо из-за того, что он и сегодня отступит от обряда. Милосердный Создатель наверняка понимает его состояние, видит, какими обидами и горестями переполнено его сердце, и в день Страшного суда простит ему и это прегрешение.

Он усмехнулся — горько усмехнулся Усмон Азиз и по каменным ступеням спустился с высокой суфы во двор.

Ясно голубело небо, чист и свеж был воздух. От дождя, что лил всю ночь, вокруг не осталось и следа. Всю благотворную, живительную влагу выпила земля, впитала в сокровенную глубину своих недр, но тут же и без остатка отдала ее травам, цветам и деревьям, одевшимся в яркий изумрудный наряд. Казалось, сама жизнь явилась в это утро перед Усмон Азизом во всей своей величавой, полной достоинства мощи, и он внезапно ощутил себя пылинкой в сравнении с ней, ничтожно малым, немощным и, может быть, худшим ее созданием…

Фырканье коня услышал он и повернулся. Его вороной стоял под навесом рядом с гнедым Анвара и тыкался мордой в кормушку. Чуть поодаль били копытами и встряхивали гривами два других коня. Курбан чистил их кормушки, потом бросил перед каждым по охапке сухого клевера и ласково потрепал обоих. Усмон Азиз не поверил глазам — он даже как будто бы улыбался, его всегда мрачный слуга.

Он позвал:

— Курбан!

Тот вздрогнул и обернулся. И как всегда, непроницаемо замкнуто было его лицо.

— Слушаю, почтенный.

— Гуломхусайн куда делся?

— Сейчас придет. Он у хлева, его черед…

— Все сделали, что я просил?

— Все готово, — сказал Курбан и подошел к хозяину. — Керосин вот… возле суфы. И остальное… — и, не договорив, он кивнул на одно из четырех тутовых деревьев.

Это было поистине огромное дерево. С трех ветвей его спускались три веревки, и каждая заканчивалась петлей. Словно три эфы со смертельным жалом были они, три эфы, выгнувшие свои гибкие шеи в ожидании тех, кого они должны убить.