Три дня одной весны - [156]
— Сделай-ка потише, — попросил своего приятеля Рыжеволосый.
Тот убавил громкость. Рыжеволосый кое-как настроил домбру и неумело забренчал.
— Нет, не то! — сказал он, возвращая домбру, и наклонился за другой.
Однако и на этой он играл не лучше.
Рядом с Курчавым старик заметил высокого худощавого юношу. Тот внимательно прислушивался к звучанию домбры. В руке он держал авоську с четырьмя яблоками. Старик и сам не знал, для чего сосчитал его яблоки. Красивые черные волосы юноши ложились на отворот плаща. Одет он был ярко: красная рубашка, синий плащ, шарф пестрел всеми цветами радуги. Но глаза его были печальны и задумчивы. Старик невольно залюбовался им. В это время Рыжеволосый положил домбру на место и с явным сожалением произнес:
— Хоть бы звучала сносно.
Старик посмотрел на него и улыбнулся:
— Ты, сынок сам-то откуда?
— Я-то? Из Ховалинга, — ответил он неуверенно, пряча озябшие руки в карманы пальто.
— Это неправда, — покачал головой старик.
— Зачем мне врать?
— В Ховалинге нет таких бесталанных.
— Разве я виноват, что твои домбры не настраиваются.
— Тоже мне из Ховалинга… Да там грудной ребенок и то лучше играет… И не стыдно тебе? «Из Ховалинга…»
— Ну ладно, старик, чего разворчался. Скажи лучше, сколько хочешь.
— Не продам я тебе домбру, сынок.
Курчавый понял, что разговор закончен, и включил магнитофон на полную мощность.
Старик с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.
— Двенадцать, согласен? — не уходил Рыжеволосый.
Старик молчал.
— Ладно, вот тебе пятнадцать.
Старик сделал вид, что не расслышал.
— Больше пятнадцати не стоит. Соглашайся.
При этих словах юноша с печальными глазами вручил свою авоську Курчавому и обратился к старику:
— У меня нет денег, отец, но если разрешишь… попробую сыграть. — Он наклонился за домброй и сказал, явно обращаясь к Рыжеволосому: — Ну что ж, проверим, в домбрах ли дело.
Рыжеволосый смолчал, а Курчавый, с любопытством оглядев юношу, выключил магнитофон.
Старик равнодушно ждал: «Посмотрим, на что этот способен».
Минуты две юноша настраивал домбру, потом на какое-то мгновение замер и коснулся струн. Раздались нежные звуки. В тот же миг старик почувствовал, как по жилам его растекается приятное тепло.
Что это за музыка? Слышал ли он ее раньше?
Мелодия зазвучала громче, с каждой секундой набирая силу. Старику показалось, что она подняла его высоко-высоко и понесла вдаль, к зеленым лугам, в степь, красную от распустившихся маков. Ему почудилось, что он пашет в этой степи без устали, как в далекой молодости, и никак не может насладиться теплым ароматом разбуженной земли. Потом музыка подняла его еще выше — к самым высоким горным вершинам — и там, на облаках, белоснежных как парное молоко, стала убаюкивать, навевая сладостный сон…
Рядом с юношей выросла небольшая толпа. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, покачивали головами в такт музыке. Рыжеволосый и Курчавый смотрели на домбриста с восхищением. Выглянуло и солнце, как будто игра юноши помогла ему прорваться сквозь плотную завесу облаков.
«Пусть руки его не знают хвори. Играет, как Саидакрам…»
Старик поднялся на ноги. Глаза у него светились. Юноша доиграл мелодию до конца, бережно положил домбру и взглянул на старика. Тот протянул ему другую домбру.
— Пусть век твой продлится, сынок!
Юноша без слов взял ее.
…Жалобное пение домбры пронеслось над базаром. Многие торговцы оставили свои товары и поспешили на ее звуки. Казалось, какая-то неведомая сила влекла их к тому месту, где играл юноша.
«Нет, он сильнее моего Саидакрама», — думал старик, вслушиваясь в печальное звучание струн.
Солнце снова скрылось за низкими тяжелыми тучами. Усилившийся ветер принес с дальних вершин запах снегов.
Толпа вокруг юноши росла с каждой минутой.
Старик смотрел поверх голов, и ему казалось, что это не тучи заволокли небо, а бескрайняя суровая пустыня повисла над городом, а по ней, не разбирая дороги, бредет изможденный юноша с печальным взором и длинными слипшимися на лбу волосами. Один во всей пустыне, выбившийся из сил, он падал, поднимался и упрямо шел вперед, словно вдали ждала его родина, отец, мать, любимая… Он знал, что ему не дойти, но продолжал двигаться, посылая проклятия ветру и пыли, застилающей взор.
Домбра умолкла. Видение исчезло, и старик услышал многоголосую толпу.
— Прими наш поклон отцу твоему.
— Вот это талант!
— Пусть не убудет, сынок.
— Душу переворачиваешь…
— Сыграй еще.
— Кто ты, друг?
— Я?.. — растерялся юноша. — Я, как и вы… — Он смущенно опустил глаза и взял третью домбру.
Толпа замерла. Теперь он играл знакомые каждому с детства народные мелодии. Счастливый старик смотрел то на свою домбру, то на пляшущие пальцы юноши и вспоминал пальцы покойного отца: такие же длинные и быстрые. Его бедный отец очень любил эти мелодии и часто наигрывал их долгими вечерами. Только и была у него радость в тяжкой доле — любимые песни.
…Юноша вернул старику домбру и громко, чтобы его услышал Рыжеволосый, сказал:
— Отец, все твои домбры прекрасны!
— Да, домбры замечательные, — подтвердил кто-то в толпе.
