Три дня одной весны - [114]

— Так в чем же?

— Я не могу простить вам лжи. Вы говорили высокие слова, призывали людей работать лучше, а сами думали только о том, как приятней устроить свое существование, обогатиться за счет совхоза… Меня вы не стеснялись, наверное, не считали за человека и предположить не могли, наверное, что у меня тоже может быть свое мнение о вас, и о вашей жизни, и обо всех ваших делах, и о моем месте во всем этом.

— Как ты можешь меня обвинять, Назокат? Сейчас такое время — каждый собирает в дом сколько может, каждый заботится сначала о своем деле, потом о чужом.

— Вам видней, конечно, у вас, так сказать, опыта больше в этих делах. Но я вам скажу одно: если бы за вещами, за деньгами не спрятался тот человек, за которого я вышла замуж, если бы не взятки и не ваши подхалимы-пройдохи, я бы, может, и примирилась с вашим себялюбием и невниманием ко мне ради ребенка. Думала бы: значит, заслужила такое отношение.

— Сколько у тебя на сердце, а я и не знал. Почему ты никогда не поговорила со мной?

— А что бы переменилось?.. В общем, жаль, поздно я все поняла. Сейчас думаю: любовь к деньгам у вас в крови. А что я могла тогда сказать вам, я — девчонка, только что из школы, человеку старше себя, директору совхоза…

Наимов слушал, опустив голову. Взял со стола карандаш, повертел в пальцах, положил обратно. Не глядя на Назокат, произнес глухо:

— Было время, ты сама говорила, что я хороший человек, самый лучший… Ты ведь любила меня.

— Да, — просто ответила Назокат, — любила. Тогда мне казалось, лучше вас и вправду нет никого, только после выдвижения и женитьбы вы очень переменились, да и я лучше узнала вас.

Наимов тяжело поднялся, сделал шаг к Назокат, хотел было положить ей руку на плечо, но она отступила.

— А теперь уходите!

Наимов улыбнулся заискивающе.

— Прости меня, Назокат, один раз за все мои грехи сразу… Ради сына нашего. Сама увидишь, впредь не дам тебе повода на меня обижаться.

— Уже поздно…

— Сжалься, наш развод может помешать моему дальнейшему продвижению по службе.

Назокат видела, что Наимов начинает трезветь.

— И поэтому вы пришли мириться со мной?

— Ну что ты, Назокат! — ответил он чуть торопливее, чем следовало. — Не смей так думать…

— Ладно, поговорили, и хватит. — Увидев просительное и покорное выражение в лице Наимова, она откровенно рассмеялась. — Уходите, я спать хочу.

— Не гони, сам уйду. — Он повернулся к двери и, уже держась за ручку, тихо спросил: — Как Рустам?

— Спасибо, хорошо. — Назокат показала на закрытую дверь спальни. — Спит… Только теперь вспомнили?

— Как ты можешь так говорить? — И, открыв дверь, добавил просительно: — До свидания… Все же подумай хорошенько, изгони дьявола из своего сердца.

— Уже поздно…

— Пока ты одна, я не теряю надежды… я и не оставлю тебя. Помни хотя бы об этом. Ведь не из камня же твое сердце!

Назокат заперла за Наимовым дверь, выключила свет и вернулась в спальню. Ее Рустам сладко спал в своей постельке — приоткрыл рот и тихонько посапывал. Назокат присела возле кроватки, чтобы поцеловать ребенка, но увидела в зеркале напротив свое отражение… Постояла у зеркала, поправила волосы, подумала, не изменить ли прическу… Вспомнила вдруг Фируза и спросила себя: что бы она сделала, если бы в ее дверь вместо Наимова постучался Фируз? О чем бы они говорили?.. Ах, ну что за нелепые мысли! Разве это возможно? Боже мой! Ну зачем Фирузу приходить в ее дом?.. Что ему за дело до нее — до разведенной и с ребенком… Что она вбила себе в голову, как она может думать о неженатом молодом парне! Но все-таки думает, не может не думать… Почему?

Она представила себе лицо Фируза, его глаза, глядевшие на нее с печалью. Как это он тогда говорил, встретив ее у парка: «Три года назад я многое хотел тебе сказать…» Но тогда — тогда Фируз не нашел для нее таких слов, их произнесла она сама — в мыслях… или они сами пришли к ней? «Я люблю…»

— Три года, три года… — повторяла она, сжав ладонями горящие щеки, и ходила из угла в угол, и комната стала тесна ей, а потолок, казалось, опустился ниже.

Ей было страшно одной…

Она вдруг почувствовала, что по щекам у нее потекли слезы. На сердце было невыносимо тяжело, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать в голос. Она машинально выключила свет и, освобождая себя, давая выход накопившемуся, бросилась на постель лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали, и она сама не знала, отчего ее сердце будто разрывается на части, отчего она так плачет и почему, почему слезы не приносят облегчения.

Ослабев от слез, она потихоньку задремала, но сон ее был тревожен и неглубок: она продолжала слышать и шелест осеннего дождя за окном, и тикание часов на столе, и слабое посапывание сына… И в конце концов эти мирные звуки успокоили ее.

11

— Ну как, ты нашел, сынок?

— Да, мама, у мастера есть хороший камень, сказал, что через неделю все будет готово.

Тетушка Шарофат видела, что сын невесел, но не стала спрашивать отчего. Убирая дастархан, добавила:

— Чтобы жизнь твоя была счастливой, сынок… Это твой долг — обрадуешь их души.

Фируз ничего не ответил, накинул на плечи халат и вышел во двор. Быстро темнело: дни стали заметно короче. Конец осени… Холодный ветер, что налетел сегодня с гор, достигнув селения, будто заблудился и сейчас, вечером, все еще скитался среди улиц и садов, беспомощно завывая. Воздух был весь день пыльный, небо закрыли облака.