Три дня одной весны - [116]

— …Поговорили с ним.

Его, похоже, подослал Наимов. «Ты помиришься с мужем или нет?! До каких пор будешь позорить нас, живя без присмотра?!» — сказал он, а когда она ответила, что не вернется к Наимову, пришел в ярость и обругал ее. Но больнее всего обидело другое. Указывая на маленького Рустама, он кричал: «С этаким хвостом какому достойному мужчине ты будешь нужна?!»

Когда дядя ушел, она вспомнила эти слова и горько расплакалась.

— Ничего, Фируз… Как хорошо, что ты пришел. Да я уже и забыла обо всем.

— Вот не думал, что в такой день увижу тебя с мокрыми глазами.

Назокат улыбнулась.

— Так, значит, ты не забыл?

— Нет, Назокат. Даже в армии помнил об этом дне и сердцем был с тобой.

— А помнишь, в последний год в школе…

— Конечно… Мы тогда собрались у тебя дома — твой отец сам был во главе стола и даже разрешил нам выпить по рюмке вина. Я ведь и вкус его до сих пор помню — сладкое, будто лимонад.

— Правда, правда… и я помню, а называлось оно «Ганчи». Отец строгий был, а тогда впервые сказал: «Если хочешь, пригласи ребят из своего класса…» Подумать только, уже три года, как нет отца. И за это время меня поздравили один только раз… — По щеке Назокат покатилась слезинка. — Сегодня… Соседка поздравила. Ты ее не знаешь, наверное, года два как она перешла в нашу школу… Тоже русский язык преподает. Мы с Рустам-джоном одно время жили у нее.

Фируз вспомнил слова Сафара, когда тот вез его в селение с полустанка: «Она не вернулась к Наимову. Месяца три жила у одной русской учительницы, а потом школа дала ей квартирку…»

Назокат поднялась и принесла из кухоньки бутылку шампанского, два бокала и коробку шоколадных конфет. Коробка была открыта, и бутылка откупорена, хотя оставалась почти полной.

— Приходила моя подруга, та учительница, поздравить меня…

Фируз только сейчас сообразил, что явился с пустыми руками, и покраснел.

— Посидели с ней полчаса, выпили понемножку. Оказывается, для тебя оставили… — Назокат улыбнулась, хотя на ресницах застыли слезинки. — Если не жалко, поделись со мной, ладно?

Фируз смотрел на нее, и в глазах его она видела доброту и сострадание.

— Что же ты не наливаешь? — спросила Назокат. — Или думаешь, раз ты гость, я сама должна ухаживать за тобой?

«Назокат, милая, я же все вижу. Я вижу, как ты стараешься казаться беспечной! Вижу твое смущение, понимаю твою боль и ложность твоего положения — ведь это больше всего тяготит тебя, правда? Перестань терзать себя. Поставь крест на прошлом, что миновало, то не вернется…»

Он налил шампанское в бокалы.

— За твое счастье! Будь всегда такой же гордой…

— Спасибо, Фируз.

За окнами метался и гудел холодный ветер, иногда под его напором начинали вздрагивать стекла. Но в этой небольшой уютной комнате в мягком свете лампы Фируз сидел лицом к лицу с Назокат, и ему казалось, что комната несется куда-то сквозь тьму ночи и ледяное дыхание приближающейся зимы. Щеки его пылали, по спине пробегал холодок — сладкий озноб волнения.

— Фируз? А как… как твоя мама?..

В последний раз она видела тетушку Шарофат зимой прошлого года. Пожилая женщина осторожно ступала по скользкому тротуару — в руках держала фанерный ящик с написанным чернилами адресом. Назокат поздоровалась, расспросила ее и узнала, что та несет на почту посылку Фирузу. Она взяла из рук тетушки Шарофат ящичек, вместе с ней зашла в здание почты и сама отправила посылку. Тетушка Шарофат, помолившись за нее, вернулась в село. А Назокат, узнав адрес Фируза, возвратилась домой, и такое родилось в ней желание написать ему, рассказать о невеселой своей жизни, что она тут же достала листок бумаги и села за стол.

Но когда уже запечатала конверт и написала адрес, что-то вдруг будто толкнуло ее в грудь. Она заплакала и сожгла письмо. Нет, не могла она ему жаловаться, да и Фируз, ведь он уже не прежний, как и она…

— …Хорошо себя чувствует? — спрашивала Назокат.

— Похоже, мое возвращение пошло ей на пользу.

— Что же ты тогда такой невеселый?

Назокат задумчиво глядела на него, потом принужденно улыбнулась. Взяла бутылку, стоявшую перед Фирузом, и сама налила ему и себе. На этот раз выпили молча, как очень близкие люди, которые думают об одном.

— Хочешь, я расскажу одну притчу?

— Еще бы!

— Тогда слушай! — Назокат умолкла на миг, будто припоминая, потом медленно начала:

— Было, не было, но было, земли не было, пашня была, да один старик… Что там дальше?.. Смеешься, да?

Фируз заглянул ей в глаза и увидел, что печали в них как не бывало — играют веселые искры…

— Нет, это не то. Я расскажу тебе другую историю.

— А я буду слушать.

— Сейчас, Фируз, подожди.

Назокат замолчала и задумалась о чем-то.

— Что, и эту тоже забыла?

Нет, эту я буду помнить всегда. Потому что она про нас с тобой. Если бы мы тогда лучше слушали, что говорят нам наши сердца!.. Мы оба виноваты, Фируз. Ты ведь молчал, а я ждала от тебя  э т и х  с л о в  каждый раз, когда мы оставались одни. Но ты молчал, ты говорил только о постороннем, и я убеждалась, что ты ничего не замечаешь, не чувствуешь, что происходит со мной. Ведь только этим летом, встретив меня, ты сказал, что просто не решался заговорить тогда. Но моя вина больше, Фируз, я не сумела сберечь то, что было у нас, не сумела прислушаться к себе… Почему я вышла замуж, почему для меня все сложилось так несчастливо, — я и сейчас не могу объяснить. Иногда я думаю, что в те дни у меня украли мой разум и связали мой язык. Как будто хитро, осторожно и ловко меня подводили к пропасти, а я и не замечала… Наимовы — они жили рядом, немного выше нас, через несколько дворов. Зимой, когда мы были в десятом классе, он вернулся после института и вскоре стал каждое утро попадаться мне на дороге. Я не придавала значения этим встречам и не отвечала на его расспросы. Потом его назойливость стала раздражать меня, и несколько раз я сознательно старалась обидеть его. Я говорила: «Не будьте навязчивым, словно муха!» Но у него толстая кожа… Он обращал мои слова в шутку и продолжал каждый день поджидать меня. И постепенно я смирилась, а потом и привыкла. Иногда я даже вспоминала его с улыбкой — такое настойчивое ухаживание не могло не льстить. Он ведь был видный парень — высокий, красивый, вежливый… И так он постепенно, день за днем приучал меня… Когда мы окончили одиннадцатый класс, я по совету отца поехала в Душанбе и подала документы в педагогический институт. Он несколько раз появлялся в городе, а на мои удивленные вопросы отвечал, что приехал то к Насиру, то в командировку. Ты ведь знаешь, Насир в тот год тоже ездил поступать… И вот оказалось — в дни, когда я сдавала экзамены, Наимов ждал меня у дверей института и всегда с букетом. Когда я выходила радостная, он радовался вместе со мной, и это как-то объединяло нас. Еще он привозил мне письма из дому, а однажды целую сумку фруктов и сдобных лепешек, которые послала мама. Господи, если бы я понимала, как все это тонко было рассчитано! Я впервые чувствовала и видела такое откровенное внимание к себе, слышала приятные, льстящие самолюбию слова и радовалась. Мир казался мне ярче, чем это было на самом деле. И все же знай, Фируз, — я никогда не забывала о тебе. Иногда я представляла, что это ты ждешь меня с букетом после экзамена, и сердце мое сжималось… Каким бы это было счастьем! Но ты был далеко — я почти два месяца не видела тебя. Экзамены я сдавала хорошо, но в итоге все же оказалось, что недобрала одного балла. Меня не приняли на дневное отделение, но предложили зачислить на вечернее или заочное. Другого выхода не было — пришлось согласиться на заочное… Пробираясь среди толпы будущих студентов и их родителей, я чувствовала, что от всего пережитого, от волнения, от мелькания человеческих лиц у меня кружится голова. Главным моим ощущением и отношением к миру была обида — столько старалась, столько сил потратила — и не смогла поступить на дневное… Наимов, как обычно, ждал меня, и, когда я увидела его, услышала его одобряющие слова, я почувствовала, что мне стало легче. Вечером мы пошли в кино, хотя я и очень стеснялась; после той поддержки, которую он мне оказал, я не могла обидеть его отказом… В тот вечер он был особенно внимателен и предупредителен, а когда мы возвращались из кино в общежитие, он все говорил и говорил о фильме, а потом вдруг оборвал себя, взял меня за руку и неожиданно объявил, что любит меня и не представляет своей дальнейшей жизни без меня. Если я согласна, сказал он, то пришлет сватов, и осенью сыграем свадьбу… Итак, я получила бумаги, где было сказано, что меня зачислили на заочное отделение, и вернулась в родной дом, чтобы осенью пойти преподавать в начальных классах. Наимов трижды посылал сватов, и мама, отведя меня в укромный уголок, каждый раз спрашивала: «Что мне ответить им, доченька? Я думаю, тебе надо согласиться — семья хорошая, уважаемая…» А я каждый раз отвечала, смеясь: «Разве я успела надоесть вам, мама?» И мама отправляла сватов обратно, но я видела, что в душе она не прочь породниться с семьей Наимовых. Если уж быть до конца честной, и мое сердце было не совсем равнодушно к нему. Я ведь несколько месяцев не видела тебя, с самого окончания школы… Сколько раз я надеялась встретить тебя на улице, но всегда вместо тебя появлялся он, и так получилось, что его постоянно улыбающееся лицо постепенно заслонило твой образ. Когда я понимала это, обида и за тебя, и за себя вкрадывалась мне в душу, почему-то становилось жаль нас обоих. Но я убеждала себя, что это было детское чувство… Теперь я думаю, на душе у меня было смутно оттого, что я шаг за шагом отказывалась от счастливого своего будущего, которое создавала раньше в своих мечтах и которое было связано с любовью к тебе. Я ведь в школе думала, что мы вместе поступим в институт… Почему ты так глядишь на меня, Фируз? Почему молчишь? Почему не спросишь, что было потом?.. Господи, что это я? Разве я хочу, чтобы кто-то спрашивал, что было потом!.. Потом снова пришли сваты. И я, не чувствуя почвы под ногами, потеряв свое сердце, отказавшись от детских мечтаний, сдалась… Сваты ушли обрадованные, лица моих родителей светились удовольствием, а я… я чувствовала, что теряю безвозвратно что-то очень важное, дорогое. Я вспоминала себя минувшей весной, как я ждала от тебя слов любви, и сердце мое переворачивалось, и плакала я всю ночь до утра…