Тревожный берег - [2]

Он был военным летчиком. Жили Русовы тогда в ГДР. Все, что связано с памятью об отце, связано с полетами, с аэродромом.

…Прозрачное июньское утро… Не шелохнутся, не вздрогнут листья дуба, растущего возле балкона квартиры Русовых. Андрей катает по балкону грузовик, старается, чтобы железные колесики гремели, как у настоящего, чтобы звук был посильнее, но в самый разгар игры мать отбирает грузовик и рассерженно говорит: «Ну что ты за ребенок?! Сказали тебе, не шуми — папа спит». «Засоня наш папа!» — сердясь отвечает Андрей, а мать укоризненно и грустно улыбается: «Глупый ты еще человечек… Папе идти на полеты».

…Были еще и ночные полеты, и тогда весь вечер Андрей вытворял дома что хотел, а мама или вязала, или сидела на балконе с соседкой, тоже женой летчика. В черном звездном небе один за другим рокотали самолеты. В летном городке к их гулу давно привыкли, и дети засыпали под гул турбин. Лежа в кровати, Андрей слушал реактивный гул и пытался угадать, какой принадлежит самолету отца.

Утром, проснувшись, видел в прихожей кожанку и на длинном ремешке сверкающий целлулоидом планшет с зеленой картой под еим. Мама гремела посудой на кухне, в коридоре едва уловимо пахло хромом. Андрей знал, что запах этот приносит с собой отец. И снова предупреждала мама: «Тихо, Андрюша! Папа отдыхает».

…А как-то Андрей не пошел в школу, прогулял.

Отец был рассержен. Взял ремень и крепко выстегал сына за обман.

На руке остался синяк от ремня, и, глядя на него, Андрей плакал, ему было жалко себя, хотя и понимал, что поступил он скверно, что больше никогда не сделает такого… Но не меньшее ЧП — отец с широким командирским ремнем в руках. Он ведь всегда умел пронять словами, доказать, объяснить. А тогда почему-то не стерпел, ие сдержался…

Ни следующий день Андрей бегал по роще, играл с мальчишками в войну. Роща была старая, по-немецки аккуратная и ухоженная.

Высоченные номерные сосны замерли, выровнявшись в рядах. Смолянистые, шелушащиеся стволы уходили ввысь и лишь там, у голубого неба, едва касались друг друга ветвями. Сквозь их жесткую зелень скупо струились прямые и туманные солнечные лучи.

Андрей с разгона угодил в яму, похожую на старый окоп, и в это мгновение по земле скользнула, промчалась над ним тень. Земля словно пригасила солнечное кружево своих теней… Всего какое-то мгновение… И рев, реактивный рев необычно низко промчавшегося самолета. Где-то далеко раздался гулкий взрыв. Потом — тишина и крики птиц в лесу. Андрей замер, прислушался. Почувствовал неладное…

…Был вечер… Осторожные шаркающие шаги по лестничной площадке… Как-то странно спешили мимо Андрея обычно приветливые и веселые соседи. Отец не возвращался. Не было кожанки, пахнущей хромом, не было целлулоидной планшетки на длинном ремешке… В их квартиру пришло так много людей, что все они едва поместились, заполнив обе комнаты. Пришел генерал, командир авиадивизии…

Как хотелось потом, чтобы никогда не сходило с руки чуть заметное желтоватое пятно — след прошедшего гнева отца… Плача, Андрей кусал себя за руку, за то место, где был когда-то след отцовского ремня, — пусть будет долго, пусть будет всегда память о нем. Удивительная, совсем не связанная с болью память. Горькое, безысходное сожаление — уже никогда не узнает отец, что ты с возрастом станешь лучше, не порадуется твоим успехам…

По радио часто передавалась песня, которую Андрей но мог спокойно слушать. Или выключал радио, или уходил, если нельзя было выключить. Лавина звуков, лавина воспоминаний: «Однажды в полете, однажды в полете, однажды в полете мотор отказал!» Это об отце Андрея и о ого боевом друге, что не оставил майора Русова, хотя получил приказ катапультироваться. Все газеты писали об их подвиге. Меньше всего думали они о себе, и потому самолет не врезался в жилые дома немецкого города…

Быть таким, как он! Быть таким! На родине, вдали от того гарнизона в ГДР, вдали от могилы отца, Андрей постоянно думал о самолетах, о небе… После десятилетки выбор один — только военное летное училище, только истребительная авиация. Казалось бы, ничто не могло помешать…

…Задумчиво глядит Андрей на полированное зеркало стола. Воспоминания… Воспоминания… Затем мысли уже о другом.

«Значит, этот приходивший мальчишка — брат Люды? Смотрите как вырос! А почему она стала интересоваться, когда у меня служба окончится? Ей-то не все равно?»

Да, она такая. Еще в школе никто не знал, что у нее на уме. Не зря дали ей прозвище — «Сердце красавицы». С восьмого класса дружила она с Андреем, но это была не та дружба, когда все вместе, когда нет друг от друга тайн. Людмила могла сказать: «Иди в кино один. Я сегодня не хочу никого видеть». Или: «Это мое личное дело, понятно?»

Потом «мое личное дело» проявилось в образе стройного светловолосого парня, чемпиона города по гимнастике. И на каток она стала ходить с ним, и на школьные вечера, хотя он учился в другой школе. О переживаниях Андрея прекрасно знала, и, видно, это льстило ей, потому время от времени и «выкидывала номерочки». Неожиданно в квартире Русовых мог раздаться звонок:

— Андрюша дома?

Может, задача у нее не получалась или просто скучно стало. Могла побыть несколько часов, послушать магнитофон, поговорить о чем угодно, кроме их личных чувств, потому что говорить-то, собственно, не о чем стало. Просто школьные, приятельские отношения. Но ее глаза и эта манера искоса взглянуть, как будто поддеть своими черными ресницами…