Тревожные ночи Самары - [36]

Яйцо Белова вдруг сделалось кислым, морщинки сбежались к глазам. Он не поддакнул.

— Альберт Генрихович, — скучным голосом сказал он. — Надо бы нам проверить подноготную вот этих четверых, — и положил на стол папки с личными делами, взятыми из финотдельского сейфа.

Вирн сжал челюсти — ему не понравилось, что Белов игнорировал его вопрос.

— Кто такие? — Он остановился, положил на папки крупную ладонь.

— Финотдельские. Кое-что о них придется запросить у соседей, — продолжал Белов. — Один из них наводчик наверняка.

Вирн раскрыл верхнюю папку, пробежал взглядом страничку. С любопытством всмотрелся в фотографию бухгалтера Щиголева — давнюю, снимался еще в департаментском вицмундире.

— Вот и я их нынче так и сяк разглядывал, — сказал Белов, — Каинову печать на мордах искал.

Встал и подошел сбоку к Вирну и Ягунин. Председатель губчека покосился на него, но смолчал. Михаил, вытянув шею, пронзительно вглядывался в бачки и усики Щиголева. Белов усмехнулся: чисто Нат Пинкертон!

Отодвинув личное дело «бывшего», Вирн взял в руки папку с надписью «Б. А. Седелкин». Раскрыл. Здесь фотокарточка была совсем новая: широколицый, видать, напористый молодой человек с короткой прической, в белой рубашке с галстуком, подпирающим воротничок, смотрел с вызовом и даже вроде бы с насмешкой. По крайней мере, такое впечатление производили вздернутые уголки маленького рта и чуть сощуренные глаза. Ягунин стал на цыпочки и через плечо Альберта Генриховича заглянул.

— Что-о? — тоненько крикнул он и ухватил папку.

Вирн отшатнулся и с негодующим видом взглянул, но Михаил — ноль внимания и, хуже того, выдернул папку из рук председателя. Он так вцепился взглядом в снимок, что, казалось, зрачками поцарапает его.

— Гаюсов! — Он задохнулся от волнения. — Товарищи, это же Гаюсов!

Оба начальника с ожиданием смотрели на него, а сотрудник Ягунин, не объясняя ничего, тряс папкой перед лицом:

— Гаюсов! Встретились, сволочь, встретились!

Телефонная трель отвлекла Вирна. Он снял трубку, Белов увидел, как напряглись крутые плечи председателя губчека.

— Да-да, не медля еду, — бросил он в трубку и, повернувшись к Белову и Ягунину, сухо пояснил: — Я к командующему округом. Банда Серова напала на Падовку. Расстреляны наши товарищи… Вернусь — позову, а пока разберитесь сами, Иван Степанович.

— Разберемся небось, — сказал Белов и принялся собирать со стола папки.

6

Свет, падавший на пол из-под низкой многопудовой люстры с фигурными висюльками, был одновременно и размытым и дробленым: накал по вечерам слабый, и оттого лица четверых, что сидели за чайным столом, казались пятнистыми и полосатыми от теней. Углы огромной, богато, но бездарно меблированной комнаты тонули в полумраке, и Гаюсову, который с папиросой в руке отошел к горке с дешевеньким фарфором, казалось, что слушают его не только те, что за столом, а кто-то еще.

— Господа! — Гаюсов несколько театральным жестом опустил ладонь на горку. — Мы должны считаться с обстановкой — это действительно так, и спорить я не хочу. Но разве из этого следует, что конъюнктура столь пагубно изменилась?

На слово «пагубно» он нажал, выговорив его почти презрительно, отчего его речь показалась всем еще более искусственной. Пыхнул дымом, закончил:

— Не вижу оснований для паники, господа. Как хотите — не вижу!

Голос Гаюсова был эластичен и богат нюансами. Последние слова он произнес тоном иронического сожаления.

Никто из четверых не отозвался. Нюся, буфетчица из «Паласа», отставив руку с папиросой, рассматривала свои пальцы, длинные и тонкие на пухловатой кисти. На Нюсе было темное строгое платье с желтым кружевом у ворота, которое подчеркивало матовость лица, выражавшего не то скуку, не то полуравнодушное неодобрение. Рядом с ней навалился грудью на стол ‘ крупный мужчина с маленькими глазками и крепкими скулами, он, казалось, засыпал. Третий, молодой блондин, лет около двадцати семи, судя по одежде — военный, сердито надувал породистые, преждевременно оплывающие щеки, отчего усики его забавно шевелились. Мягколицый, округлый, весь какой-то плюшевый человек лет сорока слушал Гаюсова с застывшей на влажных губах улыбочкой.

— Молчите? — громко спросил Гаюсов, и опять тонкая инструментовка его голоса сказала о многом, а прежде всего — о снисходительной жалости к этим боязливым людям, что замерли за столом.

Наверное, интонация была чересчур красноречива, потому что сосед Нюси не выдержал.

— Вам не хватает чувства меры, Гаюсов! — с раздражением заговорил он и постучал по столу. — К вашему сведению: я скоро не в силах буду уснуть. Я уже почти псих, да и все мы… — Он дернул подбородком, и стало заметно, как нервически прыгает большой кадык. — Это безумие! — Голос его вот-вот готов был сорваться на крик. — Знать, что ЧК вышла на след, и — продолжать!.. Я не могу уже ручаться за своих… уголовничков. Пардон, соратников. Они недовольны, они требуют увеличить им долю, а я? Что я могу им сказать? А от вас я слышу одно: «Давай, давай, давай!» Надоело!

— Не хотите, Шацкий? — Гаюсов подошел к столу, и все увидели, как натянулась кожа на его щеках. — Такой прецедент уже был. И недавно. Вспомните усопшего Шлыка, Шацкий! И знайте, что с отступниками мы церемониться не будем. — Глаза Гаюсова заметались по лицам, проверяя впечатление. Голос красиво зазвенел: — Для нас нет разницы — уголовник Шлык или хорунжий Шацкий. Предателю пощады нет, даже если…