Тревожные ночи - [27]

На третий день, когда солнце уже склонялось к закату, Митрицэ и Думитраке положили носилки на землю. Мы, как обычно, уселись вокруг них на прохладную траву. Митрицэ нагнулся и снял тряпку, прикрывавшую ногу раненого; показался грязный бинт, пропитанный кровью. Вся нога Гицэ Гини стала темно-синей.

— Начала чернеть нога! — испуганно проговорил Митрицэ.

На лицах Митрицэ и Думитраке появилось озабоченное выражение. Мы растерянно столпились вокруг и с тревогой смотрели на посиневшую ногу Гицэ Гини. «Пропадет из-за нас», — думал я.

Люди, вытряхивая последние крошки из продовольственных сумок, бросали их в рот и жадно глотали. Солдат в посконной рубахе обошел всех и не успокоился до тех пор, пока каждый из нас не вывернул свой карман наизнанку и не вытряхнул ему в руку оставшиеся крохи табака. Из этого табака мы свернули цигарку, и каждый затянулся по одному — два раза. Гицэ Гиня стал стонать еще громче; его пересохшие губы шептали какие-то непонятные слова. Митрицэ тут же снял с ремня фляжку и дал ему воды. Потом провел влажной рукой по пожелтевшему горячему лбу и черным спутанным волосам. Гицэ Гиня открыл глаза и чуть внятно произнес:

— Кончено… умираю, Митрицэ! Больше не могу!.. Если тебя спросит обо мне мать, ты скажи ей…

Но он не мог закончить фразу: губы его задрожали, глаза затуманились, в них появились слезы.

Митрицэ с отчаянием вцепился в свои волосы и тяжело вздохнул. Затем он обернулся к Думитраке и попросил дать ему полевую сумку Гицэ Гини. Бэлаша поспешно открыл ее и достал оттуда карту и компас. Разложив карту на земле, он одной рукой приподнял голову Гицэ, а другой пододвинул компас на край карты.

— Потерпи еще немножечко, Гицэ! — умолял он. — Скажи, где мы… куда нужно идти?!

Заметив в наших глазах испуг и отчаяние, Гицэ Гиня собрал последние силы и, поддерживаемый Митрицэ, повернулся к карте.

— Сколько времени идем? — спросил он едва слышно.

— Три дня, — ответил Митрицэ. — И только на юг.

Гицэ Гиня долго смотрел на карту. Он немного повернул ее и снова стал внимательно разглядывать. Затем, взглянув на компас и на солнце, он провел по карте пальцем пройденный нами путь, который выходил на край зеленого пятна карты. Гицэ, бессильно опустившись на носилки, сделал знак Митрицэ наклониться поближе…

— В трех — четырех километрах влево находится опушка, — проговорил он тихо. — Оттуда видно шоссе…

Митрицэ велел Думитраке положить карту и компас в полевую сумку. Затем они снова взялись за носилки и пошли. Мы, стараясь не отставать, в полном молчании гуськом двинулись за ними.

Скоро мы достигли опушки леса. Митрицэ и Думитраке поставили носилки на землю под дубом. Подойдя к краю опушки и спрятавшись в кустарнике, мы посмотрели вперед и остолбенели: примерно в восьмистах шагах от нас проходило шоссе, над которым клубилось огромное облако пыли. До нас долетал отдаленный, глухой шум мощных моторов. Временами, когда завеса пыли становилась менее густой, мы различали бесконечную колонну машин и танков.

— Немцы! — вдруг прошептал солдат в посконной рубахе. Недоверчиво взглянув на него, мы с опаской повернули головы в сторону покрытого облаком пыли шоссе.

Митрицэ попросил у Думитраке бинокль и залез на дерево. Он стал внимательно рассматривать шоссе. Мы же собрались вокруг дерева и с нетерпением следили за каждым движением Митрицэ. Вдруг он крикнул:

— Братцы! Русские! Я видел красную звезду на танке!

Митрицэ спустился к нам и решительно сказал:

— Хватит! Выходим на шоссе!

— А если нас расстреляют? — спросил один из солдат.

— Зачем им нас расстреливать? — возразил Митрицэ.

Я почувствовал, что ему нужна наша поддержка. Но все молчали, каждый искал ответ в глазах другого. А этот ответ не приходил…

— Давайте-ка закопаем здесь оружие, — после непродолжительного молчания тихо проговорил Думитраке, — и выйдем без него, как мирные люди.

Мы быстро закопали под дубом, возле которого лежал Гицэ Гиня, свои винтовки и автоматы. Растерянно столпившись вокруг Митрицэ и Думитраке, мы теперь меньше всего походили на солдат. Когда же Митрицэ и Думитраке подняли носилки и пошли вперед, мы опять двинулись за ними. С такими решительными людьми, как они, мы чувствовали себя увереннее…

«Что будет, то будет! — подумал я. — Двум смертям не бывать и одной не миновать!»

Но как только мы вышли из лесу, Митрицэ, словно о чем-то вспомнив, вдруг остановился. Он сделал знак Думитраке положить носилки на землю, затем снял каску, которую носил чуть сдвинув на затылок, и начал терпеливо что-то искать под подкладкой каски. Затем он вытащил оттуда свернутый листочек бумаги и медленно развернул его. Это была советская листовка, на которой было напечатано всего несколько строчек — так называемый пропуск. Советские самолеты за последнее время часто сбрасывали на наши позиции такие листовки-пропуска. Там, на фронте, за чтение этих листовок людей отдавали под суд военного трибунала, а тех, кто вроде Митрицэ хранил их при себе, приговаривали к расстрелу.

— У кого еще есть такой, братцы? — спросил нас Митрицэ, размахивая листовкой.

Все оживились. Сначала робко, тайком посматривая друг на друга, потом уже смелее мы начали один за другим вытаскивать спрятанные в одежде и снаряжении такие же листовки. У меня листовка лежала под подкладкой фуражки, у других — в швах брюк, в подсумках… Только у солдата, одетого в посконную рубаху, не оказалось листовки. Дрожа от страха, он с отчаянием обратился к Митрицэ: