Тревожные ночи - [26]

Возвратившиеся явно не торопились с ответом. Они роздали товарищам котелки и фляжки, в которых было молоко. Мы принялись жадно пить, бросая на переодевшихся солдат вопросительные взгляды. Тот, кто был в посконной рубахе, подошел к Митрицэ и сообщил ему:

— Мир заключен, господин сержант! Оказывается, мы попросили у русских мира и порвали союз с немцами!

Ошеломленные этой новостью, мы так и застыли — кто с котелком в руке, кто с фляжкой у рта. Митрицэ, поддерживавший голову Гицэ Гини и поивший его молоком, недоверчиво взглянул на солдата. А тот с таинственным видом продолжал:

— Говорят, коммунисты свергли Антонеску и заставили короля просить мира!.. Говорят, будто в Бухаресте начались бои с немцами. Говорят…

— Да кто говорит-то? — прервал его. Думитраке. — Говорят, говорят, а кто, черт побери, говорит?

— Лесник говорит! — недоуменно выкрикнул другой солдат так, словно мы были обязаны знать, где и с кем они пробыли всю ночь. — Это он нам молока дал. Сказал, что мы кончили войну. Вчера до нашего прихода к нему заходили немцы, у них был радиоприемник, и они вместе слушали передачу… Лесник сказал, что немцы пошли дальше через горы, в Трансильванию…

Глубоко задумавшись, мы продолжали пить молоко. Мы, конечно, и раньше кое-что слышали о коммунистах, но никто о них толком ничего не знал. Все, что мы знали о коммунистах, мы знали со слов офицеров, которым не особенно доверяли.

Митрицэ Бэлаша терпеливо слушал солдат до тех пор, пока Гицэ Гиня не попросил положить его на землю. Отойдя от раненого, Митрицэ схватил солдата в крестьянской посконной рубахе за рукав и с силой усадил его рядом с собой. Сели и мы.

— А Думбрэвяну где? — спросил Митрицэ. Только теперь мы заметили, что Думбрэвяну не вернулся.

— Он остался там, у лесника, — ответил солдат в посконной рубахе. — Сунул леснику деньжонок — и тот его пристроил пока смотреть за скотом.

— Та-а-к! — многозначительно произнес Митрицэ. — Значит, струсил…

Молоко подкрепило наши силы, и мы стали готовиться в путь. Уложив в вещевые мешки фляжки и котелки, мы принялись перематывать обмотки. Митрицэ и Думитраке прилаживали плащ-палатку к носилкам Гицэ Гини.

— Господин сержант, я так думаю: бежать нам надо! — вдруг тихо заговорил солдат в посконной рубахе.

— Куда бежать? — презрительно спросил Митрицэ. Солдат растерянно пожал плечами.

— Так лесник говорит, — пробурчал он. — Говорит, чтоб мы не выходили из лесу, покуда все не образуется… Русские, говорит, все разрушают на своем пути и расстреливают наших.

— А ну его к… Брешет он! — набросился на него Митрицэ. — Откуда ему знать… Видно, немцы нагнали на него страху!

Все молчали. Я с сомнением посматривал то на солдата в крестьянской рубахе, то на Митрицэ. Остальные солдаты недоумевающе переглядывались, как бы ожидая ответа друг от друга, как быть дальше. Только Думитраке продолжал хранить молчание, проявляя полнейшее безразличие ко всему происходящему.

— Довольно, надо выходить на дорогу! — решил Митрицэ. — Будем пробираться домой!

Мы подняли с земли винтовки, подтянули ремни. Митрицэ и Думитраке нагнулись над Гицэ Гиней, чтобы перенести его с ложа из листьев на носилки, но раненый запротестовал.

— Отнесите меня к леснику, — попросил он, — я останусь здесь.

Но ни Митрицэ, ни Думитраке не обратили внимания на его слова. Они посмотрели друг на друга и покачали головой. Конечно, они не согласятся оставить его здесь. Да и как же иначе, ведь вместе с Гицэ Гиней прошло все их детство. А когда тот вернулся в родное село учителем, дружба их стала еще крепче. Не расставались они и здесь, на фронте. Вместе были до самых последних боев… Митрицэ и Думитраке осторожно положили его на плащ-палатку, взялись за носилки и тронулись в путь. Мы же, робко поглядывая друг на друга, продолжали стоять в нерешительности.

— Ну, а вы что стоите? — сердито спросил нас Думитраке.

— Идем… но на дорогу выходить не станем! — ответил солдат в посконной рубахе.

Митрицэ грустно вздохнул и, увлекая за собой Думитраке, зашагал с носилками по лесу. Мы гуськом, как в разведке, двинулись за ними, держа путь на юг. Над лесом слева, едва пробиваясь сквозь листву, засверкали первые лучи восходящего солнца…

* * *

К исходу третьего дня мы все еще бродили по лесу. Наша группа представляла собой жалкое зрелище: люди растянулись в цепочку и с трудом передвигали ноги вслед за Митрицэ и Думитраке, идущими впереди с носилками. Мы устали, изголодались и совсем потеряли человеческий облик: одежда наша превратилась в лохмотья, давно не бритые исхудалые лица были страшны. С того дня, как мы пили молоко, никто почти ничего больше не ел. В первый день наших странствований по лесу мы набрели на дикое грушевое дерево с маленькими, невероятно кислыми плодами. Мы немедленно набили ими наши желудки и продовольственные сумки. Вечером солдат, переодетый в крестьянскую посконную рубаху, подстрелил сороку. Мы тут же изжарили ее на костре. Однако каждому досталось по такому крошечному кусочку, что мы не могли даже разобрать вкус мяса. На другой день мы пили только воду, которой было вдосталь, да в одном месте собрали несколько горсточек ежевики. Мы так измучились, что все чаще и чаще подумывали, не выйти ли нам на дорогу.