Тревожные ночи - [15]

Мы стояли и следили за ними глазами. Долго пришлось ждать, пока белая колышущаяся лента не коснулась земли. Несколько листочков упало и на наше поле. Пынзару первому удалось поймать такую бумажку, и мы все сгрудились вокруг него. Он вертел ее в руках, а мы смотрели и недоумевали. Это не было обычным воззванием, которые мы привыкли получать от русских. В бумажке ничего не говорилось ни о немцах, ни об Антонеску, ни о несправедливости в нашей стране, ни о войне. Не увидели мы и привычных слов наверху, которые всегда набирались крупным жирным шрифтом: «Прочти и передай другому». Белый листок предназначался не для этого. На нем большими буквами было написано всего несколько слов: «Пропуск для свободного перехода». Под ними коротенькое примечание, набранное крохотными плотными буковками: «С этим пропуском вы сможете без опасения перейти через линию советского фронта. Он вам гарантирует жизнь и свободу». И все.

Мы окончательно убедились, что находимся накануне большого сражения. Кровь горячей волной прихлынула мне к лицу, по спине медленно потекла струйка холодного пота. Я чувствовал: что-то должно случиться, что-то грозное и все же желанное и неизбежное.

Мгновенно мы рассыпались по всему полю в поисках белых бумажек.

— Кто знает, господин сержант, — шепнул мне Чиоча, — быть может, они нам понадобятся!

Но как раз ему и не удалось раздобыть заветного листочка — когда он заметил белевшую на земле бумажку, Нана опередил его. Позже нашли по одному листку я и Александру Кэлин. Константин Жерка не отошел от пулемета; он смеялся над нами: ему не нужна была эта бумажонка — он в нее не верил. Но Чиоча нам порядком надоел. Весь вечер он что-то бормотал, то сердито, то жалобно, пока наконец Кэлин не оторвал для него половины своего листка.

Собравшись опять вместе, мы, по обыкновению, растянулись среди кукурузных кочек. Листовки мы тщательно запрятали в нагрудные карманы. Их шелест, раздававшийся всякий раз, когда кто-нибудь нащупывал бумажку, вызывал теперь еще и другие мысли… Время от времени то один, то другой боец поднимался и шел к самому краю поля. Несколько мгновений он стоял неподвижно, долго и пытливо всматриваясь в темноту, охваченный одновременно решимостью и сомнением, страхом и надеждой.

Наши размышления были внезапно прерваны новым яростным обстрелом немцев. Словно взбесившись, тысячи орудий обрушили ураганный огонь на позиции русских. Это был ответ немецкого командования на сброшенные листовки. Но маленькие белые бумажки оказали на нас во сто крат более сильное воздействие, чем самый мощный обстрел. Они вызвали переворот в наших душах, которого мы и страшились, и страстно желали, еще не умея разобраться в происходящем.

* * *

После ужина я собрал фляги, как всегда, нанизал их на ремень и передал Чиоче, чтобы он принес воды. Затем я, Нана, Пынзару и Кэлин, по обыкновению, улеглись среди кукурузы. Жерка, спрятавшись за пулеметом, следил за ложбинкой, сплошь заросшей густым кустарником. Снова нами овладели тревожные думы. Спустя некоторое время до меня вдруг донесся шелест бумаги, и я разглядел, как Нана сначала тихонько разгладил листок на груди, а потом долго всматривался в него, словно хотел удостовериться, что это именно тот листок, который он нашел в кукурузе. Затем он бережно сложил его вчетверо и сунул за пазуху. Больше не раздавалось ни звука. На поле снова установилась глубокая и настороженная фронтовая тишина. Временами она мне внушала ужас. Я знал, что под ее покровом совершается что-то ускользающее от нашего понимания, Я ощутил вдруг всю необъятность этой тишины. Она ширилась, росла, и мне казалось, что я вот-вот услышу далекий шелест звезд.

Видно было, что и Кэлин не в силах был дольше выносить гнет этой тишины. Он вдруг запел, и его песня, взволнованная, овеянная грустью, едва слышимая, принесла облегчение нашим смятенным душам. Тоска по своим смягчила мое сердце и снова, как во сне, понесла меня к ним; я ясно различал дыхание земли, смешанное с дыханием людей. Глубокий вздох Наны нарушил безмолвие, в которое погрузила нас песня Александру.

— Будь проклята эта война! — как обычно, процедил он сквозь стиснутые зубы.

Как раз в этот момент появился перепуганный Чиоча. Он с разбегу остановился перед нами и, задыхаясь, выкрикнул:

— Немцы не подпустили меня к колодцу, господин сержант!

Я, недоумевая, привстал на одно колено:

— Как это не подпустили? Где фляги?

— Где? Они отняли их! — продолжал выкрикивать Чиоча. — Они выставили часовых… И выдают воду только своим.

— Тьфу! — рассвирепел Нана. — Мамалыга ты! Тряпка!

— Что он привязывается ко мне, господин сержант? — обратился ко мне обиженно Чиоча.

— Так-то ты принес нам воду! — Нана схватил его за грудь и начал трясти. — Кровью должен был добыть ее… Зубами у них вырвать.

— Ступай тогда сам к ним, храбрец! — крикнул Чиоча.

— А что, думаешь, не пойду? — и Нана стал осыпать ругательствами немцев. — Что, даже воды мы уже не можем напиться в нашей собственной стране?

Его вдруг охватило бешенство. Он орал как одержимый, метался и кружился на месте, словно запертый в клетку зверь. Затем схватил автомат, гранаты и помчался через поле, продолжая выкрикивать ругательства.