Тревожная тишина - [8]

А вот рослая тяжеловатая Рыжуха с редкой проседью в гриве. Кони, как и люди, седеют от возраста и трудов. Второе десятилетие служит Рыжуха на здешней заставе, её потомки известны во всем отряде, последний стригун подрастает в заставском табуне. То-то она нет-нет да и покосится назад. Но как ни силен материнский инстинкт, служба не отменяется. К тому же она редко ходит теперь по дозорным тропам – вот разве когда появляются на заставе новички, которых пока ещё рано сажать на резвых и бойких лошадей. Потому Рыжуха, кажется, рада этому выходу на настоящую службу. Не всё ж ей быть «учебным пособием»!… А маршрут пограничный, как бы далеко ни увел, всё равно приведет её к своему жеребенку – это Рыжуха знает…

Тропа тянется вперед сухой березовой падью, на песке и суглинке – следы острых копыт гуранов. Солнце уже заглядывает в падь, редкая березовая листва почти не смягчает жгучих лучей. По боковым откосам – иссохшие, обглоданные стволы, сорванная береста. Кажется, кони ступают по полю древнего побоища, усеянному костями. Но есть тут не только древесные кости.

– Жутковатое место, – говорит Лапшин, всматриваясь в густеющие сумерки пади, где березы теперь всё чаще перемежаются осинником, темнохвойными елями и горным сосняком. – Здесь излюбленный переход гурнов, а на них, известно, охотников достаточно. Летом как-то незаметно, а вот зимой… Идешь, и вдруг – залитый кровью снег, разбросанные кости, следы волков и рысей…

Заросли близ тропы задрожали, из них высунулась клиновидная мордочка, умные зеленоватые глаза смотрят прямо на нас, острые, торчком, уши пошевеливаются, словно маленькие локаторы, улавливают таежные шорохи.

– Шарик! – окликает Лапшин, и собака, показав себя всю, исчезает, чтобы, сделав новый круг, вернуться к тропе.

На этой заставе служебные собаки не числятся. Может быть, потому, что пограничной собакой признана овчарка – могучая, бесстрашная, непримиримая к нарушителю, беззаветно преданная своему проводнику, причем иногда на всю жизнь. Но овчарке, слишком «цивилизованной» по природе, трудно было бы работать на пространствах девственной горной тайги, где подчас не сойти с тропы без того, чтобы не напороться на стену рогатого бурелома или колючего кустарника, не провалиться в скрытую щель или яму с водой. Люди – другое дело, они везде найдут путь.

Откуда пришел на заставу Шарик, никто не знает. Может быть, отбился от геологической партии, может быть, потерял хозяина-охотника. Только люди здесь ему пришлись по душе – от них так знакомо пахло тайгой, лошадьми и ружейным маслом, к тому же они оказались спокойными и приветливыми. Собаке вынесли корм, присмотрелись к ней и нашли, что она вполне вежливая, обученная таежному делу, здоровая, несмотря на худобу, и по породе – типичная восточносибирская лайка. Тут же соорудили ей конуру, но Шарик сразу объявил свой таежный характер: спать улегся в снегу, вырыв ямку и выставив наружу только чуткие уши… В первое время, увязываясь за пограничными нарядами, Шарик доставлял им немало хлопот, но очень скоро каким-то своим собачьим разумом постиг: новых его хозяев, оказывается, не интересуют ни следы колонков и белок, ни выводки глухарей и рябчиков, ни стада гуранов, вышедшие под верный выстрел. Даже злобная рысь, скалящая зубы с рогатого сука старой лиственницы, им не нужна. Их интересовали только незнакомые следы людей и домашних животных. Он перестал преследовать зверей и птиц, начал искать и облаивать то, что искали пограничники. А для сибирской лайки самая непролазная тайга – дом родимый…

В глухой, влажной тени распадка, у ледяного ключа – первый короткий привал. Радист Сергей Обухов быстро забрасывает антенну на ветви сосны, начальник заставы сам осматривает лошадей и вьюки. Его замечания коротки, спокойны, однако же надо было видеть, с какой сноровкой устранялись маленькие неполадки, им обнаруженные. Впереди ещё десятки километров, а терять время из-за распустившегося вьюка – последнее дело. О заботливой доброте майора Белянина мы наслышаны, но только сейчас, кажется, начинаем понимать, в чём сущность этой доброты…

Через поляну, заросшую черемшой, спешит Шарик, вертится под ногами, легким поскуливанием зовет за собой. Едва снова вступаем на тропу, доносится сердитое квохтанье. Вот она, причина тревоги, капалуха. Пестрая, крупная самка глухаря топчется на валежине, не улетая. Наивная птица, она думает, что черный зверь боится её сердитого голоса, а зверь вопросительно смотрит на хозяев, он ждет только разрешающего жеста или слова, чтобы одним прыжком достать глупую курицу и вонзить ей в горло острые клыки. Но сержант делает запретительный жест. Лайка возмущенно взлаивает, отбегая с тропы. Сильна в ней охотничья страсть, но чувство повиновения человеку сильнее. С ручьистым шумом из травы вспархивает куцеватый петушок величиной с рябчика, садится на нижний сук лиственницы над самой тропой, неуверенно взмахивает крылышками, стараясь удержать равновесие. За ним – другой и третий. Так вот где причина отчаянной смелости глухарки: с нею поршки. Глазастые серо-пестрые глухарята испуганно топчутся на суку, изумленно приглядываясь к людям и лошадям, ждут материнского сигнала, чтобы сорваться. Но капалуха садится рядом с ними, тихо квохчет, и они замирают. Может быть, старая птица знает, что эти люди в защитной одежде – не враги, а защитники всего живого в окрестной тайге? Конечно, знает. Иначе разве осторожная глухарка, да ещё с выводком, подпустила бы нас так близко? О том, как относятся люди к природе в своём краю, лучше всего скажет сама природа…